со мной, на соломенную подстилку и сказал, будто бы пытаясь отнестись ко мне по-отечески, хотя был лишь слегка старше меня самого:
— Слушай, Могильщик, ты что-то сам не свой нынче. Что случилось?
— Какое тебе то дело, командир? — сказал я, поднявшись на ноги и нарочно отошедши подальше от своей убогой кровати.
— Самое прямое. Нам с тобой в атаку скоро идти. Прямо на немецкие пушки. Я хочу знать, что с тобой не так, прежде чем доверить тебе свою жизнь!
— Уж за свою то жизнь тебе, конечно, и беспокоиться, офицер! — сказал я, снимая со стены свой винчестер девяносто пятого, в мыслях о том, пристрелить ли мне этого гада прямо сейчас, несмотря на возможные риски для своей шкуры.
— Что это за коммунистический вздор, Йозеф?! Или ты считаешь меня плохим командиром, который не заботится о своих солдатах? В конце концов, я императорский офицер! — он тоже вскочил, с некоторым гневом в голосе, — Я клятву давал беречь бойцов!
— А я обычный русский солдат. Я дело своё делаю вне зависимости от командования и своего эмоционального состояния. Просто потому, что иначе никак. Ведь все императорские офицеры бездарные сволочи, неспособные командовать в силу серебряной ложки, из-за которой у них теперь зудит в заду. — я сжал покрепче приклад и всё больше склонялся к тому, чтобы наплевать на скопление сослуживцев снаружи блиндажа, и наконец сделать дело, ради которого я и пришёл на эту чёртову войну.
— Почему ты всё ещё считаешь меня отвратительным командующим? Да, я ошибался и последний раз в той атаке…
— Куча наших сослуживцев погибло, пока ты пил чай в штабе. Заботливый ты наш!
— Я не контролировал немецкую газовую атаку! Откуда мне было знать, что разведка закончится именно так?
— А знаешь, что я там видел? Живых мертвецов, которые поднимались из-под павших лошадей и с криком "Ура" бросились на бошей. В самоубийственной атаке. И мы ведь взяли тот чёртов опорный пункт! Но никто из тех, кто не успел надеть противогаз уже не увидели нашего флага над позицией. А половина из тех, кто успел, уехали в госпиталь. Этот прорыв не стоил их страданий.
.— Слушай… — Волк подошёл ко мне и положил руку на плечо, — Я чувствую от этого себя не лучше, чем ты. Но это война, чёрт возьми! Мы здесь все в одной лодке.
— С каких это пор, такие как ты, с нами в одной лодке?
— Ты думаешь, что раз я наследовал отцовские богатства, то я не страдал в жизни? Моего отца убили, какие-то ублюдки, на моих глазах, когда я был совсем юным! Убили они и мать с сестрой. Думаешь, легко такое перенести? Особенно, когда в итоге тебя и искалечили, лишив языка и зубов!
Я внезапно обернулся, чтобы заглянуть командиру в глаза. В них читалась какая-то глубокая обида на несправедливость мира. Такая же обида, которая всю жизнь теплилась и во мне. Я вдруг вспомнил про тот эпизод самосуда. Вспомнил про купца и про то, как размозжил ему голову. Про парнишку, которого я чуть не оставил захлёбываться кровью. И моя хватка на цевье ослабла. Морозов продолжил:
— Знаешь, я, конечно, не должен о таком говорить. — он перешёл на шёпот, — Но раз уж ты тоже проклятый, то я скажу, что не остался инвалидом только потому, что через какое-то время от гнева и ярости, во мне проснулось проклятие. Не самое чудесное на свете, но оно меня спасло. И я смог рано уйти в Охранку, на отцовские деньги, чтобы ловить ублюдков, подобные которым убили мою семью. Но знаешь, что я думаю теперь? Здесь, на фронте, когда я ушёл из тайной полиции в кавалергарды?
— Что?
— Не ярость мной двигала и даже не обида. Они вообще никогда никого ни к чему не приведут. Я пошёл в Охранку, а потом и в армию, чтобы защитить других от несправедливости, с которой сам столкнулся в детстве. Защитить естественный порядок вещей.
— Что общего у справедливости богатых и нашей справедливости? — я повернулся к нему, поставив винтовку на место.
— Может быть и ничего общего. Но, знаешь, не смотря на разные взгляды, я всё же думаю, что мы дышим с тобой одним воздухом. И знаешь что? Если ты считаешь, что я недостаточно рискую… Хорошо, в следующую атаку я пойду с вами. И плевать что скажет генштаб! В конце концов, я и сам русский солдат.
Я легонько оттолкнул его с пути и пошёл к выходу из блиндажа, больше не в силах слушать волка. Гнев во мне остыл, в осознании того, что я зря стремился отомстить Морозову, ведь когда-то уже успел насолить ему и дальнейшее насилие лишь приведёт к снежному кому боли и злобы. Но презрение к позиции и делам этого зверя у меня остались. Терпеть я их не намеревался дольше того, что дозволяют приличия. Тем более, что убивать его я больше и не хочу, а значит, что и могу в любой момент дезертировать с этой бессмысленной войны. Но на самом пороге, офицер остановил меня:
— Слушай! Я знаю, что ты мне не доверяешь и у тебя наверняка есть для этого причины. Но, чёрт возьми, мы не можем терять дух боевого братства! Если хочешь, мы можем побрататься, перед следующим боем. Как славяне во все времена делали. Просто, чтобы ты больше мне доверял, как командиру.
— Мне твоё доверие ненужно. Как и тебе моё. В следующей атаке я своё дело сделаю. А ты сделаешь своё, если тебе честь позволит.
— Моя честь указывает мне родниться со своими сослуживцами и не оставлять их в таком состоянии.
— Знаешь, что, офицер? Хочешь с кем-то побрататься? Побратайся со своим мёртвым батюшкой. А мне ты братом точно никогда не будешь. Разговор окончен.
На следующий день мы пошли в атаку. Задачей нашего подразделения была попытка обойти противника, пользуясь мобильностью наших лошадей и ударить прямиком по артиллерийскому штабу, чтобы упростить продвижение пехоты. Морозов, как и следовало ожидать, наврал и лично опять не присутствовал в этом рискованном манёвре, в обход немецких укреплений.
Собственно, я знал это, когда он пришёл ко мне с той трогательной историей. От него и не ожидалось иного. Однако, почему же я всё-таки его пощадил, в тот же вечер намереваясь перешибить ему голову? Возможно, я и правда почувствовал определённую долю достигнутой справедливости в своих прошлых делах. В мести больше и правда не было смысла. В конце концов, если провести длинную логическую цепочка, то в смерти своих товарищей оказался виновен
