— Я и не собиралась.
— Хорошо. Значит, уже в курсе. Ты где? Опять обедаешь? Послала бы мне открытку.
— Я уже здесь. — Она держит телефон, сумку и пальто в одной руке, другой придерживает двери ближайшего лифта, когда те начинают закрываться. Входит в переполненную кабину, двое подчиненных освобождают ей место в тесноте.
— Возвращение блудной дочери. Ты знаешь, я, было, решил, что ты нас покинула. — Бульк. — Сама найдешь дорогу наверх или тебе помочь?
— Пошел ты.
— Тише, тише.
— Так это правда. Двадцатый, — говорит она рядом стоящему инспектору. Она чувствует, как тот прислушивается к разговору, с непроницаемым лицом нажимая на кнопку, и отворачивается к стене.
— Кое-что правда, в этом можешь не сомневаться.
— Что это значит?
— Погоди — увидишь.
Лифт звякает, останавливаясь на этажах. Она не отключается. Клерки выходят по очереди, пока никого не остается. На том конце линии — безмолвие, словно Карл перестал жевать, почти перестал дышать, хотя она знает — он там, закипает от нетерпения.
— Ты уже одна? — спрашивает он.
— Да.
Он снова жует.
— Так вот на что это похоже, — говорит Карл с набитым ртом. — Тут, наверху, хотя бы просторно. Приятно, да? Тебе надо бы иногда продвигаться по службе. Попробуй.
— Избавь меня от карьерных советов. Ты ошибся насчет него, — говорит она, когда двери открываются. Выходит в пустой коридор. Запах нового ковролина и старой мебели — дуб и латунь — перевозимой из одного здания в другое, как реликвии, — все напоминает ей тот последний раз, когда она была здесь. Много лет назад, когда предстала перед Советом.
— Я никогда не ошибаюсь. Поверни налево, дверь открыта. Когда?
— Ты говорил, он не сможет разориться, даже если попытается.
— Я так сказал? — Его голос доносится с двух сторон, из трубки и эхом. — Ну, может, и сказал. Но я тогда не знал его.
— Ты и сейчас его не знаешь.
— И я не имел в виду, что он разорится до смерти.
Они видят друг друга одновременно. Он сидит на столе, к двери лицом, мобильный в одной руке, пластиковая ложковилка в другой, жестянка с лапшой опасно балансирует на коленях. Карл невысокий, а широкий стол и стиснутые колени делают его еще меньше. Унылый дорогой костюм, в котором Карл выглядит старше. Сидит в рамочке кабинета и окна за спиной. Словно икона, думает Анна, или карикатура. Мандарин Налоговой: безыскусный, бессердечный, всепожирающий.
На столе ничего, только лист бумаги. За окном на юге расстилается Лондон, небо набухло дождем. Карл швыряет телефон, показывает ложковилкой точно на дверь.
— Закрой. Хочешь чего-нибудь?
Она закрывает дверь. Кабинет огромен, но кресло всего одно, за столом, на котором сидит Карл. Анна подходит к креслу, вешает на спинку пальто, кладет сумку на сиденье. Карл поворачивается к ней.
И я не имел в виду, что он разорится до смерти.
— Похоже, тебе нужен кофе. Надеюсь, ты хорошо спишь.
— Я не хочу кофе.
— А стоило бы. Здесь, наверху, он лучше. Ты удивишься.
— Он умер? — тупо спрашивает она.
— Это ты мне скажи.
Он не улыбается. Он вообще-то даже и не смеется над ней. Его голос — его хамство — больше не сочетаются с внешностью. Будто, пока он говорил, ветер переменился, а Карл остался сидеть с приклеенной ухмылкой, с вызывающим видом.
Раньше она этого не замечала, но ведь она нечасто видела его в последние месяцы. Вблизи его лицо искажено, будто он нарочно старается не выглядеть усталым. Он и впрямь кажется старше, и не только из-за костюма. А главное, он абсолютно сочетается с кабинетом. Она кратко радуется за него, а потом жалеет, и радуется уже за себя.
Он отставляет лапшу, протягивает Анне лист бумаги:
— Вот. Бери, он не кусается.
— Что это такое?
— Это нашли в «СофтМарк».
Она берет листок. Он почти пуст. По одному краю копировальная машина испачкала лист краской. Пониже пятна на белом поле темнеют шесть коротких рукописных строчек.
Она замирает, сердце уходит в пятки.
— Сказали же, что не было никаких записок.
— Это не записка. Не похоже на записку, — говорит Карл. И, помедлив: — Ну, я не знаю, записка это или нет.
Она присаживается рядом с ним на стол. Бок о бок, как сидели по утрам на скамейке в сквере. Потратив столько времени на расследование, удивительно, что она ни разу не видела почерка Джона. Этот отличается от изящной каллиграфии в приглашении на зимний бал. Совсем мелкий почерк, почти неразборчивый. Нацарапано, будто слова боялись занять больше места, чем необходимо.
Как меняемся мы под ударом. Как мы податливы. Трудно сказать, кем мы станем, тяжело объяснить, что мы едим и под чем спим. Моя жизнь — груз. Я совершил поступки, которых никогда не ожидал. Теперь я вижу, что кое-где ошибся. Жаль, что я…
Она читает дважды, сначала залпом, слепо, так что приходится вернуться и перечесть.
— Не похоже, что он ее дописал, — говорит Карл. Утверждение, но похоже на вопрос.
— Да.
— Это может означать что угодно.
— Да, что угодно.
— Там не написано, собирается ли он что-нибудь делать. Правильно?
Она кладет листок на колени. Разглаживает. К ней вновь возвращается видение, если это было видение. Призрак под деревьями. Она чуть не плачет и закрывает глаза, сдерживается.
— Анна?
— Все нормально. Минуту.
— Хорошо. — Он угрюмо возится у нее за спиной. Открывает и задвигает ящик. Она смотрит на Карла — тот протягивает ей платки, маленькую стопку в пластиковой упаковке, на ткани рисунки, нелепые лица знаменитостей и политиков. — Вот. Я их держу для интервью. Не волнуйся, они мне достались бесплатно, к чему-то в нагрузку. Поразительно, как много клиентов плачут над деньгами, да?
— Спасибо. — Она разворачивает платок. Лицо на нем знакомое, хотя она не сразу его узнает. Гость Джона, бывший министр обороны из стеклянных комнат. Она радуется, что не сам Джон.
Это, должно быть, цифры виноваты, как вы думаете? Цифры и общество не сочетаются.
Она прижимает нежную ткань к глазам. Потом сминает платок и скатывает в шарик. Огромная хромированная мусорная корзина через стол, Анна бросает в нее комок и промахивается. Карл насмешливо фыркает.
— Почаще надо бывать на работе.
— Я бываю, — говорит она. — Я же здесь? Ты хочешь, чтобы я его нашла, так?
Он проводит языком по зубам, задумчиво выковыривая остатки еды.
— Более или менее, да. Я хочу, чтобы ты его вернула.
— Зачем?
Он удовлетворенно кивает.
— Это не значит нет.
— Это не значит да.
— А должно, — говорит он. — Ладно. — И, растопырив ладонь, загибает пальцы, перечисляя причины: — Первое: его не было четыре дня. Считалось, что он в отъезде по делам, но ничего подобного. Можно было ожидать, что жена позвонит в полицию, но она не звонит. Эта его жена вообще никому не звонит, ни с кем не разговаривает. Отпустила его. Спроси меня, я бы сказал, она что-то знает.
