Протез работал безупречно.
Ни один из нас не прошёл сквозь геенну Великой войны, не изменившись. Все мы калеки, увечные кто телом, кто — душой, а кто и душой и телом разом. Мой друг, которого гений его уникального таланта забрасывал в самые странные места воюющего с самим собой мира, тоже был опалён огнём охватившего планету безумия, пусть ему ни разу так и не пришлось оказаться даже вблизи передовой за все эти годы. Удел же военного врача — быть там, где кровь, боль, увечья и смерть. Подобное способно закалить самую ранимую душу, но в то же время постоянное соседство смерти, и смерти страшной, превращает в романтика самого закоренелого циника.
Циник в моей душе отпустил сальную шутку насчёт седины и беса — к счастью, не сделав её достоянием ничьих более ушей. Помимо своей абсолютной неуместности, шутка ещё и не соответствовала действительности — никакой седины у меня не было и в помине. Со времён Великой войны мой череп совершенно гладок, и брови, усы и борода давно перестали расти. Единственным действительным плюсом этого было то, что у меня вот уже много лет отсутствовала необходимость в бритье. Своего же отражения в зеркале я давно уже научился не пугаться.
— Вот то, что вы просили, мистер Холмс, — продолжала между тем обладательница волшебного голоса, и осуждение звучало в нём явственнее. — Впрочем, ума не приложу, зачем вам могло понадобиться именно это!
На столик между нами упала ещё пачка газетных листков поверх уже лежащих там. С первых страниц на нас вызывающе таращились обнажённые красотки с игольно-острыми сосками на впечатляющего размера грудях, застигнутые врасплох в чужих спальнях известные политики в спешке натягивали штаны, а мерзопакостного вида упыри вгрызались полуярдовыми клыками в угодливо подставленные навстречу противоестественной алчности шеи томных молодиц — или же оплетали их тела похотливыми щупальцами.
В силу некоторых обстоятельств я давно разучился краснеть, но ощущать себя неуютно при щекотливых ситуациях так и не перестал.
— И впрямь — что это, Холмс?! — с негодованием спросил я. — Неужели вы полагаете соответствующим нормам приличия — заставлять юную даму смотреть на это, пусть даже и по долгу службы?
— Не думаю, что дама против, доктор, — заметил мой друг, погружаясь в лихорадочное перелистывание дешёвой желтоватой бумаги газетных страниц.
— Вы совершенно правы, мистер Холмс, — последовал ответ, интонацию которого можно было бы счесть презрительной или даже высокомерной, не будь он произнесён столь чарующим голосом.
Развернувшись, наконец, в своём кресле, я встретил насмешливый взгляд пары самых зелёных глаз, какие мне только приходилось видеть за мою долгую жизнь. Глаза смотрели на меня с миловидного остроносого личика, белую кожу которого усеивала россыпь совершенно очаровательных веснушек. Огненно-рыжие локоны ниспадали на плечи из-под озорной охотничьей шляпки с пером. Зелёный тренчкот с отороченными красным шнуром петлями, отворотами рукавов и воротом плотно облегал стройную фигурку, изрядно натягиваясь на пышной груди. И — о боже, да! — она носила брюки, заправленные в голенища высоких сапог, которые в прошлом, когда лошади ещё не вымерли от Коричневой Чумы, назывались сапогами для верховой езды.
— Доброе утро, мисс Хадсон, — выдавил я, как всегда досадуя на неизменно подводивший меня в такие моменты голос. Я знал, что она находит это милым. Вот и сейчас она улыбнулась мне, и я поспешил сказать: — Вы совершенно потрясающе выглядите сегодня, сударыня. Впрочем, как и всегда.
— Вздор! — остренький носик сморщился в очаровательной гримаске неудовольствия. — Внешнее всё — абсолютный вздор! И зовите меня сегодня… хм… пожалуй, Анжеликой. Да! Сегодня — Анжелика. Но не старайтесь запомнить этого имени, доктор. Как и все имена, оно мимолётно и не имеет ничего общего с сутью той свободной личности, каковой я являюсь. А всё это навешивание ярлыков придумано мужчинами, сторонниками оголтелого домостроя и стремящимися поименовать и всё сущее в мире! Ха! Это всё не более чем попытка метить территорию, против которой должна уметь выступить каждая прогрессивная женщина!
Крайние, а порой и просто абсурдные проявления исключительной независимости характера юной эмансипэ не переставали озадачивать меня. Холмс же не обращал внимания на причуды нашей прекрасной секретарши, пропуская их мимо ушей с поразительным хладнокровием. Если я всё ещё старался запомнить каждое из потока ежедневно, а порой и по нескольку раз на дню, меняющихся имён, уважая стремление юной дамы к самовыражению, то мой друг быстро научился обходиться ни к чему не обязывающими обращениями, вроде «сударыня», «юная леди» или просто «мисс Хадсон».
Как ни странно, наша юная суфражистка прощала ему подобное поведение. Иногда, в наиболее меланхолические минуты, я начинал подозревать, что причиной тому — остаточная детская влюблённость мисс Хадсон в знаменитого детектива, истории о приключениях которого она слышала от своей бабушки, той самой Миссис Хадсон, чью квартиру мы с Холмсом снимали едва ли не полвека назад, в самом начале нашего с ним сотрудничества.
Мисс Хадсон ворвалась в неторопливое течение нашей с Холмсом жизни пару лет назад с сокрушительностью и непреклонностью цунами. Мы с моим знаменитым другом тогда как раз путешествовали по Американским Штатам, где вели расследование крайне запутанного дела, основным фигурантом которого был некий мистик креольской крови, отзывавшийся на имя Барон Суббота. Возникнув на пороге нашего номера в отеле во Французском квартале Нью-Орлеана и потрясая рекомендательным письмом своей бабушки и свежеотпечатанным дипломом выпускницы Гарварда, новоиспечённый юрист женского пола просто-напросто припёр нас к стенке и вынудил принять себя на давно пустующее место секретаря. И следует сказать — никогда впоследствии ни я, ни мой друг не пожалели об этом скоропалительном и несколько вынужденном решении.
Одним из несомненных достоинств нашей помощницы являлось её умение управляться с Дороти — картотечным автоматоном с крайне вздорным характером, гордостью нашего гения сыска, который стремился к упорядоченности любого знания и обрёл квинтэссенцию этого в сём нелепом предмете.
Разработанная в мастерских Томаса Эдисона машина, представлявшая собой гибрид картотечного шкафа, печатной машины с пароэлектрическим приводом, сверхбыстрого бэббиджева исчислителя с алмазными подшипниками в счётных шестернях и валах, а также тележки садовника на гусеничном ходу, была презентована Холмсу американским президентом несколькими годами ранее «за исключительные заслуги перед народом Штатов Северной Америки».
