Музыка возникла извне, влилась в корабль, мягко подхватила нас и устремилась к звездам, и была она совершенна, как совершенно звездное небо. Это было то совершенство, к которому меня влекло пустыми ночами и в моменты усталости и раздражения.
И я услышал, как вновь зазвонил телефон в покинутой, неприбранной квартире, телефон, ручка которого была замотана синей изоляционной лентой, потому что кто-то из подвыпивших друзей скинул его со стола, чтобы освободить место для шахматной доски.
— Я пошел, — сказал я гостю.
— Нет, — возразил тот. — Возвращаться поздно. Да и бессмысленны возвращения в прошлое. В далекое прошлое.
— До свидания, — уперся я.
Я покинул корабль, потому что за этот вечер я научился многому, о чем и не подозревал раньше.
Земля приближалась, и Москва из небольшого светлого пятна превратилась вновь в бесконечную россыпь огней. И я с трудом разыскал свой пятиэтажный блочный дом, такой одинаковый в ряду собратьев.
Голос гостя догнал меня:
— Вы обрекаете себя на жизнь, полную недомолвок, мучений и унижений. Вы будете всю жизнь стремиться к нам, ко мне. Но будет поздно. Одумайтесь. Вам нельзя возвращаться.
Дверь на балкон была распахнута. Телефон уже умолк. Я нащупал его, не зажигая света. Я позвонил Катрин и спросил ее:
— Ты звонила мне, Катюшка?
— Ты с ума сошел, — ответила Катрин. — Уже первый час. Ты всех соседей перебудишь.
— Так ты звонила?
— Это, наверное, твой сумасшедший Крогиус звонил. Он тебя по всему городу разыскивает. У него какие-то неприятности.
— Жалко, — сказал я.
— Крогиуса?
— Нет, жалко, что не ты звонила.
— А зачем я должна была тебе звонить?
— Чтобы сказать, что согласна выйти за меня замуж.
— Ты с ума сошел. Я же сказала, что никогда не выйду замуж за пришельца из космоса и притом морального урода, который может внушить мне, что он Жан-Поль Бельмондо.
— Никогда?
— Ложись спать, — настаивала Катрин. — А то я тебя возненавижу.
— Ты завтра когда кончаешь работу?
— Тебя не касается. У меня свидание.
— У тебя свидание со мной, — сказал я строго.
— Ладно, с тобой, — согласилась Катрин. — Только лишнего не думай.
— Я сейчас думать почти не в состоянии.
— Я тебя целую, — сказала Катрин. — Позвони Крогиусу. Успокой его. Он с ума сойдет.
Я позвонил Крогиусу и успокоил его.
Потом снял ботинки и, уже засыпая, вспомнил, что у меня кончился кофе и завтра надо обязательно зайти на Кировскую, в магазин, и выстоять там сумасшедшую очередь.
Часть первая. До полуночи
Самолет приземлился на рассвете. Пассажиры переминались возле трапа, ежились после прерванного уютного сна. Снег был синим, небо синим, аэродромные огни желтыми. Потом вереницей пошли к аэропорту. Синий снег обрывался у навеса, где многие останавливались в ожидании багажа. Там было натоптано и грязно. Встречающих почти не было. Но Шубина встречали. Председатель городского общества «Знание», который представился Николайчиком Федором Семеновичем, сразу принялся упрекать Шубина в опоздании самолета. «На сорок минут!» — сказал он так, словно Шубин притормаживал самолет в воздухе. С ним была темноглазая молодая женщина в кепке и куртке из искусственной кожи. Она оказалась шофером, ее звали Элей.
Серый «Москвич» общества «Знание» стоял на пустынной синей площади. Дверь замерзла и не открывалась. Николайчик сказал, что сойдет по пути, в новом районе, где получил двухкомнатную квартиру. Там удачная роза ветров. Когда сели в промерзшую машину, Николайчик вытащил мятую бумажку и принялся, не заглядывая в нее, да и что он мог бы разглядеть в темноте, рассказывать, где и когда Шубину выступать. Особенно он подчеркивал, что устроил две публичные лекции.
— Мы вам, конечно, не сможем заплатить как Хазанову, но народ у нас интересуется.
У Николайчика был профиль индейца майя, нарушенный сивыми обвислыми усами, каких индейцы не майя не носили. Машина ехала по обледенелому шоссе между черных зубчатых еловых стен. Шубина потянуло в сон, и он приблизил щеку к окошку. Стекло не доставало до верха, и оттуда дуло. Ветер был нечист, словно близко была помойка.
— Это вы по телевизору на той неделе выступали? — спросила Эля. — Я вашу фамилию запомнила.
— Это факт повысит посещаемость, — сказал Николайчик. — а то у нас теперь больше интересуются внутренними проблемами, экологией, реформой цен, вы сами понимаете.
Лес кончился, и за пустырем, по которому были разбросаны какие-то склады, начался длинный бетонный заводской забор. Трубы завода, как колонны разрушенного веками античного храма, курились разноцветными дымами.
За заводом пошел жилой район, пятиэтажный и тоскливый. Равномерно поставленные среди пятиэтажек девятиэтажные башни только подчеркивали тоску. На автобусной остановке томились темные фигуры.
— я с вами прощаюсь, — сказал Николайчик. — В десять двадцать буду звонить вам в номер. Отдыхайте.
— Спасибо, что вы меня встретили.
— Это наш долг. Мы всех встречаем, — сказал Николайчик, открывая дверь со своей стороны. — Независимо от ранга и значения.
Шубин заподозрил, что его ранг и значение недостаточны.
— А мне когда за вами? — спросила Эля.
— Как всегда, — сказал Николайчик.
Они поехали дальше. Эля сказала:
— Как всегда — это еще ничего не значит.
Стандартные дома кончились. Машина ехала по длинной улице одноэтажных домов. Когда-то город был небольшим и эти дома опоясывали его каменный двухэтажный центр. На перекрестке долго стояли перед красным светом.
— А вы Сергиенко не знаете? — спросила Эля. — Он к нам в том месяце приезжал.
— А что он делает?
— Он химик, — сказала Эля. — Экологией занимается. Столько вопросов было, вы не представляете, до часу ночи не отпускали. Силантьев потом нашего Николайчика вызвал, чтобы больше таких не приглашать.
— А чем он Силантьеву не угодил?
— У нас комитет, — сказала Эля. — За экологию. С биокормом борются и химзаводом. Они всюду выступают.
— Ясно, — сказал Шубин.
— Я хотела пойти на митинг, но Николайчик узнал и отказал. Ему тогда квартиру обещали, он опасался, что в его коллективе будут диссиденты.
— У вас здесь строго.
— Гронский, Николаев и Силантьев — большая тройка, — сказала Эля. — Куда Силантьеву деваться? Городские деньги от комбината идут. Или от химзавода. Кто даст. Это и ежу понятно.
Они добрались до центра города. Некогда унылая, но логичная линия двухэтажных каменных домов, разбежавшихся затем площадью с собором и украшенным колоннами могучим присутственным зданием, была нарушена вклинившимися блочными башнями и стеклянной бездарностью нового универмага.
