— Догадываюсь, — затаив дыхание, ответил я.
— И что же?
— Наркотик.
— Верно. Здесь находится небезызвестный тебе омнопон, целая упаковка, еще не начатая. Представляешь, какой удар я нанес нашему любителю ночных инъекций?
— Еще бы! — воскликнул я. — Но почему вы не сказали мне об этом раньше, Семен Кондратьевич?
— Ты же помнишь вчерашний день: убийство Потапова, допрос свидетелей, анонимная записка — все на нервах, ни минуты свободного времени. Вот я и забыл про эту коробку, да и сейчас вспомнил случайно.
— И вы полагаете, что она…
— Да, я полагаю, что эта коробка с омнопоном принадлежит — вернее, принадлежала — Артисту. Как, впрочем, и весь тайник.
Щеглов небрежно бросил коробку на стол, закурил и отошел к окну. А я уставился на таинственное лекарство, жалея, что лишен дара ясновидения.
Мои мысли были прерваны настойчивым стуком в дверь. Я открыл; на пороге стоял сержант из подразделения ОМОН.
— Товарищ капитан, — обратился он к Щеглову, — вас срочно требует к себе командир.
— Да-да, иду, — засуетился Щеглов и вышел.
Я остался один. Коробка с наркотиком лежала на столе и притягивала мой взор. Десять ампул. Десять уколов шприца. На что способен наркоман ради получения такой упаковки? На убийство? На уничтожение? На сумасшествие? Если бы сейчас вошел Артист…
В дверь тихо постучали. Я вздрогнул. Кто бы это мог быть? Да полноте, подумал я, что за пустые страхи! Ведь в здании полно милиции!
— Войдите! — крикнул я.
В номер стремительно ворвался Мячиков — бледный, осунувшийся, уставший, но вновь сияющий мягкой, чуть лукавой улыбкой, как и в первые дни нашего с ним знакомства.
— А вот и я!
— Григорий Адамович! — воскликнул я. — Куда же вы запропастились? Мы вас ищем, ищем, а вы…
— Ищете? — насторожился Мячиков. — А зачем меня искать? Я не иголка, чтобы…
Глаза его забегали по номеру. Бесспорно, он был чем-то сильно взволнован.
— Вы устали, — сказал я, приписывая его состояние нервному переутомлению, — вам нужно отдохнуть.
— Да-да, конечно…
— Могу сообщить вам радостную весть: банда Баварца обезврежена, а сам Баварец убит своим же сообщником.
— Вот как? — встрепенулся Мячиков и уставился на стол. — Значит, теперь опасность позади?
— Позади, — улыбнулся я.
— А Артист? Артиста тоже поймали?
Я развел руками.
— Увы!
— Как! Артист все еще на свободе? — в ужасе завопил Мячиков и бессильно облокотился на стол.
— Успокойтесь, Григорий Адамович! Стоит ли опасаться одного человека, когда удалось обезвредить целую преступную группу?
— Стоит! — закатил глаза Мячиков. — Еще как стоит! Он стоит сотни, нет — тысячи Баварцев! Это же… это же…
Он вдруг пошатнулся, схватился рукой за сердце и стал беззвучно, по-рыбьи, хватать воздух ртом. Я не на шутку испугался.
— Что с вами?! — заорал я, кидаясь к нему, но он отстранил меня рукой и чуть слышно прошептал:
— Сердце… скорее… нитроглицерин… в моем номере…
Я бросился к выходу, но у самых дверей меня остановил спокойный голос Григория Адамовича:
— Все. Отпустило. Спасибо вам, Максим Леонидович. Никуда не нужно ходить.
Я обернулся. Мячикову, действительно, стало легче. Он перестал шататься, дыхание его выровнялось, голос окреп. Он даже попытался улыбнуться.
— Все в порядке, — добавил он. — Это со мной бывает. Вы же знаете, Максим Леонидович, здоровье у меня ни к черту. Столько всего пережить… А где, кстати, Семен Кондратьевич?
— Его вызвал майор.
— Майор? Какой майор?
— Командир опергруппы.
— Ах да! Теперь понял…
Он опять изменился, его била крупная дрожь, говорил он отрывисто, чуть заикаясь, руки его бесцельно блуждали по пиджаку, не находя себе места. У меня снова появились опасения за его здоровье.
— Мне нужен Щеглов, — сказал Мячиков.
— Он скоро вернется.
— Нет, я не могу ждать, — резко ответил он. — Мне он нужен по очень важному делу, и немедленно. Пойду поищу его. Где, вы говорите, обосновался майор?
Но я уже не слышал последнего вопроса. Взор мой прикован был к его пиджаку, вернее, к пуговицам. Одной, самой верхней, не было, а на ее месте торчал клок оборванных ниток. Я вынул из кармана найденную в пустом номере пуговицу и протянул ее Мячикову.
— Ваша пуговица, Григорий Адамович. Вы потеряли ее.
Он машинально сунул ее в карман.
— Благодарю.
Словно какая-то невидимая тень легла между нами. Я боялся смотреть ему в глаза.
— Я пойду, — бесцветным тоном произнес Мячиков.
Я случайно взглянул на стол. В глазах у меня потемнело. Упаковка омнопона исчезла.
— Григорий Адамович, — с трудом выдавил я, — одну минуту…
Он уже взялся за дверную ручку.
Дверь широко распахнулась, и в номер быстро вошел Щеглов в сопровождении трех омоновцев. Не успел я и глазом моргнуть, как на запястьях Мячикова сомкнулись железные браслеты наручников.
— Не надо никуда ходить, — сухо произнес Щеглов. — Вы арестованы.
Мячиков застонал и в бессилии опустился на стоявший рядом стул.
— Одну ампулу, Семен Кондратьевич, — взмолился он.
— Нет, — резко ответил Щеглов, вынимая из кармана мячиковского пиджака злополучную коробку и перекладывая ее к себе. — Вы проиграли, Артист. Это была ваша последняя роль.
Мир для меня в одно мгновение перевернулся вверх дном.
— Ты спрашиваешь, когда я узнал, что этот твой Мячиков — преступник? — спросил Щеглов, глядя мне прямо в глаза. — Да в первый же день моего знакомства с ним!..
Мы сидели в московской квартире капитана Щеглова, за круглым столом, и отчаянно дули на горячий кофе. На кухне, гремя посудой, хлопотала Вера Павловна, супруга Семена Кондратьевича. Подходил к концу десятый день после моего возвращения в Москву. Следствие по делу преступной группы Баварца и Артиста-Мячикова завершилось — по крайней мере та его часть, что была в компетенции угрозыска; в дальнейшем к делу подключались органы госбезопасности. Все эти десять дней я был в полном неведении относительно судьбы главных действующих лиц недавней трагедии, а по ночам меня мучили кошмары. Но сегодня Щеглов наконец дал о себе знать, пригласив вечерком заглянуть к нему на чашку кофе. И я помчался на другой конец города, горя желанием поскорее узнать подробности этого жуткого дела. Щеглов встретил меня счастливой улыбкой и нездоровым блеском в глазах: видно, снова глотал кофеин для поднятия работоспособности. Когда ему «спускали сверху» интересное, захватывающее дело, он работал круглосуточно, неделями не выходя из своего кабинета, — и, ясное дело, организм требовал допинга, дабы справиться со сверхчеловеческими нагрузками. На все увещевания супруги не насиловать столь садистским образом свой организм он клялся и божился, что, мол, это в последний раз, больше ни-ни — но все повторялось сначала, лишь на горизонте замаячит что-нибудь этакое, сногсшибательное — «дело века». Щеглов был неисправим, как, впрочем, и многие ему подобные самоубийцы.
