С этими достойными намерениями она последовала за Романом к стоящему у окна столику, который расторопный официант уже «заваливал» закусками. К своему стыду Ирина была в ресторане впервые. Она с любопытством рассматривала обстановку, одновременно стараясь делать вид, что здесь ей все так же хорошо знакомо, как и многоопытному Роману.
«Теперь понимаю Светку, — язвительно думала она, — потерять такого денежного кадра. И это при ее заносчивом характере и постоянном стремлении к удовольствиям. Странно, как она вообще пережила такую трагедию! Как только я не пала жертвой от ее руки».
В гардероб Ирине и Роману идти не пришлось. Тот же подобострастный метр с угодливой улыбкой, от которой Ирину едва не стошнило, помог им снять верхнюю одежду и лично отнес ее гардеробщику, поспешно вернувшись назад уже с номерками. Тем временем Роман вовсю демонстрировал галантность, манерно помогая Ирине устроиться на стуле.
«Сейчас начнет мне подробно объяснять, в какой руке вилку держать», — ядовито подумала девушка, раздражаясь его излишней обходительностью.
Все дальнейшее мало укладывалось в скромное слово «ужин». Это было настоящее Лукуллово пиршество. На столе появлялись новые и новые блюда. По количеству деликатесов и сосредоточенному обслуживанию официанта, повинующегося малейшему взгляду или движению руки Романа, Ирина давно поняла, что ее наивная попытка истощить кошелек парня, была заранее обречена на неудачу.
«Откуда у него такие деньги? Он же студент. На стипендию, даже если ее увеличить на порядок, так не разгуляешься, а ведь он, судя по всему, завсегдатай этого заведения. Богатые родители? Во всяком случае, другого объяснения я найти не могу», — в конце концов заключила Ирина.
Она вспомнила, как считают деньги ее отец и мать, зарабатывающие их честным, нелегким трудом. Знакомые и друзья Ирины, — все были люди, знающие цену рублю. Девушку охватило отвращение к этому пресыщенному, элегантному хаму, явно испытывающему удовольствие от покупки чьей-либо угодливости.
Мелькнула мысль:
«Он ведь сейчас и меня пытается купить! Точно, вот оно, его истинное лицо! А я-то, дура, ему поверила. Ну нет, дорогой мой осетинский Крез, вот это у тебя и не получится».
Ирина прервала наконец свое брезгливое молчание:
— Так что же, ты по-прежнему настаиваешь, чтобы я вышла за тебя замуж?
— Да, — кратко ответил Роман, пристально вглядываясь в ее глаза.
— Дай-ка мне, Рома, номерок от гардероба, и я тебе отвечу.
Роман с готовностью извлек из внешнего нагрудного кармана пиджака металлический квадратик и протянул его Ирине:
— Вот.
Девушка зажала в кулачке номерок, собралась с духом и выплеснула в лицо Роману:
— Меня тошнит от тебя. Ты устроил здесь представление для бедной девушки, желая поразить ее в самое сердце количеством имеющихся у тебя денег, которое прямо пропорционально хамству, заложенному в тебя, видимо, еще при рождении.
— Но чем же я тебе нахамил? — растерянно спросил Роман.
— А ты знаешь, я не права, — неожиданно спокойно ответила Ирина. — Демонстрация такого расточительства перед «любимым» человеком, экономящем на завтраках ради каждой новой шмотки, хамство, конечно. Но дело не в этом. Ты мне противен еще и потому, что под хорошими манерами и элегантной одеждой скрываешь полнейшее отсутствие воспитания и вкуса. Только невоспитанный и безвкусный человек может платить за то, что есть не собирается. Неужели ты не знаешь другого способа для самоутверждения? Ты презираешь тех, кто бедней тебя только потому, что они бедней тебя. Я рада, что сегодня ты показал себя в полном блеске! Черная икра ложками — и девушки валятся прямо в постель. Да ты… Да ты!
Ирина задохнулась от негодования, не зная, как ей побольнее ударить по этому ставшему символом всего отвратительного лицу, но так и не смогла найти подходящих слов и выпалила, окончательно потеряв способность соображать:
— Ты же просто негодяй!
После этих слов она вскочила и рванулась к выходу из зала, но не успела пройти и полшага. Крепкая, словно стальная, ладонь Романа остановила ее, обхватив за руку повыше локтя. Ирина механически подумала:
«Синяк будет».
И вдруг она испугалась.
«Сейчас он меня ударит…»
Но Роман, не разжимая железной хватки пальцев, грустно и как-то растерянно спроста:
— За что же ты меня так?..
Его глаза предательски заблестели, пальцы разжались, и он тихо сказал:
— Жаль.
Повернувшись к столу, он налил себе полный фужер рома и выпил его одним глотком.
Уже в дверях, оглянувшись в зал, Ирина увидела одинокую поникшую фигуру Романа, с безнадежным выражением лица смотревшего ей вслед. От его нагловатой самоуверенности не осталось и следа. Девушка почувствовала неприятный укол совести.
«Не погорячилась ли я? — тревожно подумала она, но тут же возмутилась: — Господи, где взять ума? Какая же я дура! Нашла из-за чего переживать».
Она старалась спрятать свою жалость подальше, но ничего не получалось. Мысли упрямо возвращались к тому, провожающему ее безнадежным взглядом Роману.
«Какая теперь разница? — грустно подумала Ирина, утомясь, наконец, сражаться с собственной совестью. — Сейчас уже поздно выяснять истину. Вряд ли я увижу его еще».
Уже входя в подъезд своего дома и окончательно рассердившись на назойливо прорывающиеся мысли о неприятном ужине, Ирина гневно воскликнула:
— Вот распереживалась! Да хоть бы этого чертова Романа и вовсе не стало, мне-то какое до этого дело?
* * *
И Романа действительно «не стало». Казалось, он исчез одновременно с ее гневным восклицанием, как исчезает тень, когда в студии включаются разом все осветительные приборы. На следующий день фонарь на остановке, который так любил подпирать плечом Роман, был непривычно одинок. Одинок фонарь был и на другой день, и на третий…
Молодой организм Андрея брал свое. Парень стремительно шел на поправку. За то время, что Арсеньев пролежал в беспамятстве, его сломанные кости и ребра почти срослись, своим же аппетитом он поражал не только санитарку, разносившую пищу лежачим больным, но и весь медперсонал.
Медсестрички старались принести своему любимцу что-нибудь вкусненькое, и он тут же с благодарностью уничтожал дары под их довольными взглядами. Все симпатизировали Арсеньеву: и врачи, и больные. Андрей много и охотно рассказывал о том, как воевал, о мертвых и оставшихся в живых друзьях, но даже вскользь не касался ни своей семьи, ни матери.
