Я никогда еще не видела Риса таким мрачным. Он частенько заезжал в гостиницу моей бабушки, а в те три года, когда я скрывалась даже от нее, утешал ее и поддерживал.
— Если ты говоришь правду, я тебе верю, — сказала Катбодуа.
— Могу поклясться.
— Клятва не обязательна. — Она посмотрела на нас на заднем сиденье. — Я приношу извинения, царь Шолто, но наверное, мне и Шаред следует объяснить тебе, почему мы питаем такую ненависть к ночным летунам.
— Я знаю, что принц Кел свел своего рода дружбу с одним из наших изгнанников, ночным летуном царской крови.
При этих словах он зарылся лицом мне в волосы, словно перед глазами у него стояло нечто ужасное.
— Ты знал, что принц его использовал, чтобы нас мучить? — в бешенстве воскликнула Шаред; от гнева ее магия полыхнула вспышкой жара.
— Я убил его, когда узнал, — сказал Шолто.
— Что ты сказал? — ахнула Шаред.
— Я сказал, что убил ночного летуна, который помогал принцу вас мучить, как только об этом узнал. Вы не задумывались, почему это прекратилось?
— Принц сказал, что оказывает нам милость, — проронила Катбодуа.
— Кел остановился потому, что я убил его товарища по играм, и смерть его сделал очень наглядной — чтобы никто больше не соблазнился занять его место в воплощении фантазий Кела. Перед смертью он сказал мне, что принц велел выковать для себя металлический шип, чтобы они могли терзать и насиловать вместе.
По телу Шолто пробежала едва заметная дрожь, словно он заново переживал этот ужас.
— Значит, мы у тебя в долгу, царь Шолто, — сказала Катбодуа.
Шаред всхлипнула. Я повернулась в объятиях Шолто и разглядела слезы у нее на лице.
— Спасибо Богине, что Догмела не поехала с нами и не услышала, отчего в принце вдруг проснулась доброта. Это не он смягчился, это вмешался настоящий правитель.
Слезы никак не повлияли на ее голос — если не видеть ее лица, никто и не подумал бы, что она плачет.
— Только этой мнимой милостью, обещанием никогда больше не отдавать ее летуну, он заставил Догмелу участвовать в воплощении тех фантазий, где требовалось ее согласие, — сообщила Катбодуа.
— Не рассказывай! — сказала Шаред. — Мы поклялись не рассказывать никому. Хватит того, что мы это перенесли.
— Королева тоже заставляла нас порой делать такое, о чем мы не хотим говорить, — сказал Рис, поворачивая на боковую улицу.
А Шаред вдруг сломалась. Она уткнулась лицом в ладони и зарыдала так, словно у нее сердце разрывается. Между рыданиями она пробормотала:
— Я так счастлива… жить здесь… с тобой, принцесса… Я не могла… не могла больше… Я решилась угаснуть.
И она залилась слезами.
Утер неуклюже положил руку ей на плечо, но она как будто не заметила. Я тронула ее руку, закрывавшую лицо — она повернулась, накрыла мою руку своей, не желая показывать нам свои слезы. Гален перегнулся через сиденье и погладил ее сияющие волосы.
Она крепче сжала мою руку, а другую отняла от лица и протянула вперед, жмурясь от слез. Мы с Шолто не сразу поняли, чего она хочет. Потом, медленно и нерешительно, он взял ее за руку.
Она вцепилась в него, держалась за нас и плакала. Только когда плач стал стихать, она поглядела на нас, на Шолто, сине-звездными, блестящими от слез глазами.
— Простите, что я думала, будто все принцы и короли одинаковы, все такие же, как Кел.
— Нам нечего прощать. При дворах короли и принцы до сих пор такие. Вспомните, что сделал король с нашей Мерри.
— Но ты не такой, и другие ее стражи не такие.
— Мы все страдали от рук тех, кто должен был нас беречь, — сказал Шолто.
Гален гладил ее по волосам, как ребенка.
— Мы все лили кровь из-за королевы и принца.
Шаред прикусила губу, не отпуская наши руки.
Утер погладил ее по плечу.
— Глядя на вас, я начинаю радоваться, что призраки-в-цепях — фейри-одиночки и ни к одному двору не принадлежат.
Шаред кивнула. А Утер сказал:
— Здесь только я могу тебя обнять. Обнимешь ли ты урода вроде меня?
Шаред повернулась к нему; Галену при этом пришлось убрать руку. Она явно не ожидала такого предложения, но заглянула в глаза Утеру и увидела то же, что всегда видела я: доброту. И молча кивнула.
Утер обхватил ее за плечи своими ручищами, и мне не приходилось еще видеть такого осторожного и нежного объятия. Шаред прильнула к нему, отдалась ласке его рук и уткнулась лицом в широкую грудь.
Теперь удивился Утер, но удивление быстро сменилось радостью. Пусть его родня — одиночки, но Утер одиночества не любит, у него голод по общению. И сейчас, пусть и скорчившись в тесном заднем отсеке машины, он обнимает сияющую прекрасную женщину и вытирает ей слезы большой сильной рукой, и прижимает к широкой груди, где бьется самое большое и самое доброе сердце в мире.
Весь остаток пути Шаред оставалась в его объятиях и, в некотором роде, отплатила ему тем же — потому что иногда, особенно для мужчин, подставить кому-то сильное плечо, на котором можно выплакаться, это все равно что выплакаться самому.
В этой нашей поездке Утер не был одинок, и Шаред тоже. Шолто и Гален обнимали меня, и даже Катбодуа по-дружески положила руку на плечо Риса. Сидхе почти утратили навык утешать друг друга дружескими прикосновениями. Нас убеждали, что прикосновения — это для малых фейри, это признак их слабости и превосходства сидхе. Но уже давно я поняла, что это всего лишь способ замаскировать недоверие, которое питают сидхе друг к другу. Прикосновения стали нести страдание, а не утешение — но не для нас, не сейчас. Среди нас были сидхе и были малые фейри — если можно назвать малым великана девяти футов ростом, — но сейчас мы просто все были фейри, и это было хорошо.
Мы остановились перед домом, который я уже начинала считать своим, хотя принадлежал он Мэви Рид и находился в ее поместье в Холмби-Хиллс. По электронной почте и по телефону она нас уверяла, что мы можем жить у нее столько, сколько пожелаем. Я опасалась, что рано или поздно ей наше общество надоест, но пока она не вернулась из Европы, мы могли себя чувствовать здесь хозяевами.
Увязавшиеся за нами репортеры влились в ряды наших постоянных наблюдателей, которые давно окопались на соседских землях — не без выгоды для соседей, конечно. Ну все, мы дома. Рис нажал кнопку открывания ворот в высокой каменной ограде, и мы проехали внутрь, привычно не замечая рванувшихся к нам с вопросами репортеров. Границу владений Мэви они не переступали. Я все ждала, что кто-нибудь заметит наконец некую невидимую черту, за которую не ступает ничья чужая нога, но пока никто не замечал.
