Сосед с четвертого этажа уехал в отпуск и оставил мне ключи, чтобы я присматривал за его квартирой — поливал два чахлых цветка и вызвал слесарей, если что. Я вставал в семь часов, когда жена еще спала, собирался в темноте и делал вид, что иду на работу. А сам спускался вниз, на четвертый, ждал ее час-полтора, потом, как вор, тихонько открывал дверь на ее слабый стук. Она входила так же тихо, трепеща от страха, что кто-нибудь из соседей ее увидит.
…Первые несколько секунд мы стоим неподвижно, прислушиваясь к тишине, в которой только гулко стучат наши сердца. Потом она робко улыбается и говорит:
— Я видела тебя сегодня во сне, проснулась среди ночи, а потом долго не могла заснуть… Как поживает девочка? Почему ты смеешься?
Я улыбаюсь, потому что мне хорошо, потому что мне нравится, как она спрашивает про мою дочь, потому что у нее такие нежные губы и ласковый взгляд — как будто она смотрит на ребенка.
— Я купил тебе перчатки, — говорю я.
Это вышло случайно, я и не думал ничего покупать ей, мне это даже в голову никогда не приходило. Просто увидел на прилавке подходящую пару и купил.
Она смущается и краснеет, примеряя подарок, потом перед зеркалом вытирает салфеткой губную помаду, а я стою рядом и наблюдаю.
— Я уже старая, — вздохнув, говорит она.
Мне смешно, я возражаю:
— Ты очень красивая. — И это правда. Я целую ее и тут же пугаюсь: — Я тебя обдеру своей щетиной… — Отращивая бороду, я не бреюсь несколько дней.
— Мое лицо, хочу — царапаю! — отвечает она, и я снова смеюсь.
Каждый вечер, в шесть часов, она появляется из-за угла, волоча тяжелую сумку, набитую продуктами. Ее маленький четырехлетний сын, всегда приплясывая от избытка энергии, бежит рядом и каждые пять секунд басом говорит ей: «Мама дорогая!» — рассказывая что-то свое, детсадовское. Она рассеянно кивает, потом, спохватившись, слушает внимательнее, с улыбкой поглядывая на него.
Поравнявшись с металлическим гаражом, она ставит сумку на снег, снимает варежку с правой руки и смотрит на часы. На самом деле — она сказала мне — она украдкой взглядывает на мои окна, и я вижу издалека, как начинает светиться ее лицо… Что я чувствую? Наверное, гордость… или нет, счастье… Она подходит к нашему подъезду и исчезает — до завтрашнего утра.
Сосед приехал слишком быстро, так мне показалось. Первое время я пытался вызванивать одного своего холостого знакомого — не будет ли он пускать нас к себе на пару часов в неделю? Знакомый корчил из себя важную фигуру, намекал, что в наше время уединиться — не проблема для людей с деньгами.
— Давай не будем с тобой больше, — отводя глаза, сказал я, неожиданно столкнувшись с ней в лифте. И на всякий случай спросил: — Ты не обижаешься?
— Нет, — прошептала она. Взгляд у нее стал больной.
…Я смотрю с балкона, как она идет, еле переставляя ноги. Сегодня нести тяжелую сумку ей явно не под силу. Мальчик бежит рядом, делая вокруг большие круги. Вот она подошла к гаражу, остановилась и, опустив голову, переменила руку, не сняв варежку… Я не верю своим глазам, я раздражен.
Через несколько дней, выходя утром на работу, я нашел на коврике у своей двери перчатки. Я воровато оглянулся, поднял их и выбросил в мусоропровод. Они были с биркой — она ни разу не надела их.
…Мы снова вместе едем в лифте.
— Ты посмотри, посмотри на эти кошмарные варежки, — шепчет жена, и я вижу: она действительно плохо одета, она старше меня на восемь лет, у нее двое детей и пьющий муж, отчего в глазах у нее эта постоянная тревога.
Я уже не принадлежу ей, но сейчас я стою рядом, и глаза у нее начинают светиться, она прячет их, отворачивается, чтобы я не видел ее счастливого лица, — она чувствует, что это злит меня…
Прошло уже пять лет. Она переехала давно, почти сразу после той смешной лав стори. Что стало с ней, где она, я не знаю. Моя жизнь течет без перемен. С женой мы живем хорошо, она по-прежнему такая же бойкая и любит покомандовать — она совсем не похожа на нее. Дочка отличница и учится музыке. У меня все тот же хороший бизнес, новая машина, и семья не чувствует себя ущемленной. И никто больше не говорит мне… трусливому… жадному… и уже толстому: «Ты такой интересный…» И наверное, никто уже не скажет так, как она, — задыхаясь от счастья: «Я люблю тебя…»
Когда приходит зима и ложится первый снег, а вечер наступает еще не так быстро, мне становится невмоготу. Я выхожу на балкон, курю, смотрю со своего седьмого этажа вниз и жду шести часов. Мне все кажется — сейчас она появится из-за угла со своей тяжелой сумкой, и ее сын снова будет приплясывать рядом и говорить басом: «Мама дорогая…» Потом она подойдет к гаражу, поставит сумку на снег и взглянет на часы…
Никогда я ее не забуду.
…Главврач устроил мне разнос на планерке с младшим медперсоналом. Четыре года с ним работаю и еще ни разу не видел таким взъерошенным. Будто его муха цеце укусила. Глаза сверкают, грудь колесом… «Если каждый будет брать отпуск за свой счет по три раза в месяц, в нашей больнице скоро некому будет работать!» Все боялись даже смотреть на меня, словно я прокаженный. Я избрал самую верную тактику — молчал и ждал, когда он изольет свое непонятное раздражение. Когда все закончилось, Юрик, санитар из второго блока, незаметно хлопнул меня по плечу — держись, брат. Девчонки тоже состроили сочувственные мины. Все знают, что я работаю за десятерых и никогда не отказываю, если нужно кого заменить. И этот укушенный тоже знает. Так какого черта?
Не успел я дойти до своего отделения, он уже снова вызывает:
— Дежурного санитара первого блока к главному врачу!
Я только перехватил бутерброд, глотнул на ходу кофе и к нему.
— У нас новый больной, Сергей Павлович. Нужно, чтобы вы помогли мне при осмотре.
Мы пошли в смотровую, он впереди, я — как всегда, сзади. Больные здоровались со мной.
— Как дела, Борис Михайлович? — спросил я у седого поджарого мужчины, с сосредоточенным видом мельтешившего в коридоре.
— Еще пару дней, и проблема трения будет решена, — сообщил он. На его лице отразилась напряженная умственная работа. — Скоро можно будет запатентовать мой вечный двигатель. — Он достал из кармана и показал мне пластмассовую расческу.
Я понимающе кивнул:
— Желаю успеха. — Мы раскланялись.
— Запри дверь, — сказал главврач, когда мы зашли в смотровую.
— А больной?
Он отодвинул занавеску. На кушетке спала женщина лет двадцати пяти, стройная, миловидная блондинка в открытом летнем платье. Я присел рядом с ней и посчитал пульс. Он был бешеным.
— Головные боли? — спросил я.
— С правой стороны. Кровотечение из носа уже два дня подряд.
