— Я знаю, чего хочу, — сказала она. — Но также я знаю, как мне следует поступить.
Я взял ее за руку, и мы побрели к деревьям на северном берегу омута. Их хватало, чтобы укрыть нас от взлетно-посадочной полосы, хотя персонал аэропорта крайне редко забирался так далеко, и от фермерских земель с другой стороны. Но в любом случае прежде здесь мне доводилось видеть лишь прилипшие к иллюминаторам лица пассажиров взлетающих и идущих на посадку самолетов. Лица в круглых окошках и лицо Кэти, которая трижды приезжала сюда со мной.
Мы опустились в длинную траву, мягкий бугорок был нам подушкой. Я обнял Кэти за плечи и медленно поцеловал. Она ящерицей скользнула под меня, и мы обнялись так отчаянно и крепко, что в голове у меня яркой вспышкой взорвалась острая боль. Мы оба все еще были невинны, но оставаться таковыми нам грозило недолго. Я шептал ей о любви. Она отвечала:
— Ты нужен мне, ты нужен мне.
До сих пор нам перепало крайне мало возможностей выйти за пределы нашего скудного опыта. Пользуясь случаем, мы уединялись, когда родители и сестра Кэти уходили вечером из дома, но ни разу не преступили черту.
Кэти была одета в мешковатые шорты и белую футболку с надписью «Пежо» поперек груди. Поцелуи становились все более настойчивыми, моя рука скользнула под футболку и коснулась груди Кэти, сжала ее, два пальца оказались под бюстгальтером. Солнце палило мне спину; от осознания, что здесь мы совершенно одни, я распалился совершенно немыслимо. Но все еще нервничал и стеснялся. И не мог заставить себя сделать последний шаг. Вскоре Кэти села и стянула через голову футболку, расстегнула лифчик и уронила его на траву.
Такое количество обнаженной плоти буквально потрясло меня. Раньше мы предавались скромным исследованиям тел друг друга в полутьме, отчасти из-за робости, отчасти осознавая греховность запретного. Если бы сейчас было темно, то потрясен я был бы не так сильно. Вот такая вот логика.
Потрясенный, но возбужденный, как никогда прежде, я коснулся ее рукой.
Это не оказалось неловко или неуклюже, и мираж не рассеялся, ничего плохого тоже не произошло. Раскачиваясь в сладостных объятиях солнца, мы скользнули в исследования чувственности и взмыли до таких эмоциональных высот, о существовании которых даже не догадывались. Потом вцепились друг в друга и зарыдали. На взлетной полосе реактивная движущая сила двигателей раз за разом возносила сотни беспомощных пассажиров в небеса. Над нашими головами усердно вилась мошкара, а медленно садящееся солнце высушило влагу на нашей коже. Мы шептали обещания и безоговорочно им верили. Игривые карасики всплескивали хвостами и плавниками, и по поверхности омута расходились круги. Если бы я взял с собой корзинку с рыболовными снастями, то мы перочинным ножиком вырезали бы какое-нибудь послание на коре дерева и сфотографировали бы друг друга — только по одной фотографии. Но даже без фотоаппарата мы чувствовали, что этот день навсегда останется в памяти. Воздух был словно напитан торжественностью, когда мы оделись и, обнявшись, смотрели, как садится солнце. Потом мы обошли вокруг Карасевого омута и с сожалением пробрались через кусты и подлесок, чтобы выбраться на откос и вернуться в мир, который отныне не будет прежним.
Я все еще стоял среди деревьев, глядя на то самое место, где десять лет назад лежали мы, когда услышал позади негромкие звуки и почувствовал горячее дыхание на шее. Я обернулся и увидел за спиной Ниччи. От удивления я потерял дар речи.
— Так, значит, вот здесь ты занимался любовью, — проговорила она, положив легкую руку мне на плечо и чуть приподняв бровь свойственным не ей одной образом.
Голова снова склонилась на мягкий земляной холм, и я смог лишь безмолвно кивнуть среди бури вопросов. Как она узнала? Как меня нашла? Как подошла так бесшумно?
Не знаю, сколько прошло минут, во времени словно приключился эллипсис — я как будто потерял сознание, — но когда я опять обернулся, то был уже один.
— Ниччи, — позвал я, мой голос ворвался в идиллический пейзаж вандалом, уничтожающим картину. — Ниччи! Куда ты подевалась?
Ничто не говорило о том, что она вообще здесь была, разве только легкий холодок на шее. Я огляделся по сторонам, но тщетно. Не могла она так быстро исчезнуть. Или мне просто примерещилось?
Тогда меня словно ударило в грудь, и я побежал со всех ног, лавируя между можжевельником и деревьями на оконечности омута со стороны аэропорта, устремившись к густой живой изгороди, за которой был загон. Я продирался вперед, ветки хлестали меня. С бетонной полосы едва ли в ста ярдах от меня с жутким свистом взмыл самолет, двигатели ревели. Я содрогнулся от страха.
Я представил себе ее столь явственно, что даже почувствовал дыхание на шее, — это могло быть только дурным предчувствием. Она в опасности.
Перепрыгнув через низкую проволочную ограду, я оказался в загоне. Внезапно все словно замедлилось. Я почувствовал, что совершенно выдохся. Длинная трава истощила все мои силы, и мне хотелось прилечь. Только что взлетевший самолет сделал крутой вираж и накренился, показалось, что он вот-вот спикирует прямо в загон. Страшно хотелось спать, но ноги продолжали двигаться. Я попытался добраться до забора и едва нашел силы его перелезть.
Приземлившись на корточки, я стремглав спустился со склона и перебежал дорогу, которая, к счастью, оказалась пуста: ведь я не удосужился посмотреть по сторонам. Ноги заскользили по гравию на тропке, и я чудом удержался в вертикальном положении, бросаясь к «ситроену». Издалека машина показалась мне пустой, но я молился, чтобы это было лишь обманом зрения. Когда я добрался до автомобиля и понял, что он действительно пуст, я впал в истерику: мои громкие призывные крики пронзали густой душный воздух сгущавшихся сумерек. Я надеялся, что Ниччи просто пошла прогуляться. Распахнув водительскую дверцу, я посмотрел на пол у пассажирского сиденья. Сумки Ниччи тоже не было на месте. Кассеты все так же в беспорядке валялись сзади, куда она их кидала.
Сердце неистово билось в груди, когда я заглянул в зеркало заднего вида в поисках неясных теней, но увидел лишь собственную обезумевшую физиономию с перекошенным ртом.
Через некоторое время я поймал себя на том, что подавленно бреду обратно через дорогу и взбираюсь на откос. Теперь Карасевый омут застыл столь же неподвижно, как выглядел прежде загон. Ни одного всплеска на гладкой поверхности воды, куда-то подевались тучи мошкары. Я заметил, что плачу. Похлопал по внутреннему карману пиджака. Да, она все еще там: фотография, которую я носил с собой десять лет. Самолет на взлетной полосе взревел двигателями, а потом заглушил их, вероятно получив какие-то указания из пункта управления полетами. Я опустился на мягкую кочку, где мы с Кэти открылись друг другу, и предался созерцанию глади омута. Солнце опустилось за горизонт, но небо еще пламенело. Я осмотрелся на тот случай, если Ниччи, словно эльф, появится из-за дерева, и достал из внутреннего кармана фотографию, провел по ней пальцами. Я знал каждый загиб и рубчик, проявившийся за десять лет, прошедшие с тех пор, как я сделал этот снимок. Я знал каждую мельчайшую подробность, но все равно постоянно носил с собой. Это было испытанием веры, неутомимой заботой безусловного слуги. Теперь служба подходила к концу. Пришло время отпустить прошлое и упокоить призраков. Каждый день на протяжении десятка лет в моей голове раздавались их крики.
