Надоел, раздраженно подумал Денис. Что у него там, в алтарном зале? Надувная женщина? Фотография погибшего сына? Или все проще: сундук с золотом? Волосатый идиот швыряет деньги не считая. А в алтарном зале у него понятно что. Сейф. Или даже не сейф, а вся комната забита наличными, до потолка. Говорят, во времена погромов в пентхаусах находили такие комнаты. И денежную реформу устроили именно из-за того, что слишком много награбленной наличности попало в руки населения.
– Благодарю за ответ, – сказал Глеб, – и за приглашение. А теперь нам надо вниз.
Денис вздохнул и переступил с ноги на ногу.
– Вниз… – повторил бородатый безумец, и голос его претерпел обратную метаморфозу, стал высоким, жалобным, с трещиной. – Погодите. Посидите еще. Пять минут, а? Жалко, что ли? Не пожрали, не выпили, беседу не поддержали… Я вам и то и это, а вы не хотите с человеком пообщаться. Что вы за люди? Совсем вы там, внизу, очерствели. Не умеете по-людски… Неужели не видно по мне, что я, бля, в людей влюблен? Неужели не понятно, что я устал? Я восемнадцать лет вашу судьбу храню, пыль сдуваю, с ума схожу? Восемнадцать лет по живой земле не бегал, в речке не купался, женской коленки не трогал…
Денис увидел, что косматый человек плачет.
– А вы? – презрительно спросил косматый человек, выпрямляясь. – Два дурака, молодые, красивые, вам бы с девками нежными валяться, на мотоциклах гонять, на лошадях, чтоб ветер в рожу, чтоб хохот за спину улетал… А вы по развалинам черным бродите, пылью дышите, водку таскаете всяким грязным уродам! Типа меня… Чего не займетесь любимым делом? Чего сюда пришли? Денег надо?
– Надо, – сказал Студеникин. – Прости нас, Постник, но мы уходим.
Косматый резко встал. Молчал почти минуту, потом кивнул, плотнее запахнул халат. Оттолкнув Дениса плечом, направился вон.
В коридоре, возле выхода, внимательно изучил экраны, транслирующие внешний мир в инфракрасном режиме, ткнул пальцем в Дениса.
– Пусть выйдет. Снаружи подождет. А мы потолкуем.
Не дожидаясь сигнала от Студеникина, Денис скользнул в открывшуюся щель, после короткого щелчка замочной задвижки оказался в тишине и понял, что испытывает облегчение. Теперь вокруг было привычно. Пусто, тихо, в меру грязно, в меру сыро. Как внизу, на живой земле. А там, за дверью, в апартаментах Постника, мера не соблюдалась. Денис видел такое впервые и сейчас подумал, что останься он в логове безумного отшельника еще на четверть часа – упал бы, может быть, в обморок. Эти разоренные блюда яств, полуобглоданные кости, покрытые плесенью тропические фрукты, эти бутылки драгоценных напитков, сплошь откупоренные и едва на четверть пустые, эти небрежно раскуренные и грубо затушенные, сломанные пополам сигары, торчащие из огромных пепельниц наподобие паучьих лап; этот воск, оплывающий со свечей на канделябры в изощренных завитках, и прожженные сигаретами шелковые простыни, и вишневые косточки в ворсе шикарных ковров, и стреляющие радужными искрами камешки на нечистых, с грязным ногтями пальцах безумного отшельника – неужели двадцать лет назад так жили все? Неужели отец так жил и мать?
Неудивительно, что она теперь часто вздыхает и поджимает губы, штопая свои льняные курточки, купленные в магазине народного кооператива «Все свое», и без аппетита ест любимые Денисом морковно-свекольные салаты, и часто по вечерам ходит по дому с рюмкой ржаной водки.
Через проломы в прозрачном потолке доносилось гудение декабрьского ветра. Меж грудных мышц и в паху бронзового человека, символизирующего безмятежность, лежал голубой снег.
Ноги болели. Денис попрыгал на одном месте, несколько раз присел, постучал ладонями по бедрам.
Разумеется, финал изобильной эпохи они теперь красиво называют «искоренением». На самом деле им стыдно. Траву никто не искоренял. Это только в пропагандистских фильмах показывают отряды деловитых искоренителей, жгущих на площадях огромные костры из стеблей. Под сдержанные одобрительные возгласы граждан, проходящих мимо по своим делам. На самом деле был голод, и траву съели. За считаные месяцы. Мать рассказывала. Толпы травоядных валили зеленый сорняк голыми руками, а в это время их расстреливали с вертолетов газовыми гранатами. Нет, они не стебли искореняли. Они искореняли в себе то, что не смог искоренить косматый Постник.
Глеб вышел через минуту. Тенью скользнул мимо, на ходу комкая и заталкивая в карман пустой рюкзак из нанобрезента.
– Пошли.
– Не беги так, – попросил Денис. – Дело сделали, куда спешить?
– Одно сделали – есть другое.
– Новый заказ?
– Не болтай. Шагай и под ноги смотри. Пятое правило: на обратном пути будь втрое осторожен. Чаще всего пацаны гибнут по дороге назад. А заказ такой, что мало не покажется. Кстати, вот тебе. Держи.
Студеникин остановился; небрежно, кончиками указательного и среднего, протянул сложенные пополам купюры. Не старые рубли, а обеспеченные золотом, платиной, никелем, титаном и литием червонцы. Пореформенное супербабло, чудо-деньги новой России, двадцать лет живущей по средствам.
Денис взял, сунул в нагрудный карман. Застегнул надежно. Глеб наблюдал с усмешкой, потом тихо произнес:
– Все расчеты меж своими делаем сразу, наверху. Это шестое правило. Очень важное. Если попадем в засаду, каждый сам бьется за свою долю. То есть ты понял, да?
– Не совсем.
Студеникин бесстрастно кивнул, как будто давно привык подробно излагать все подробности важного шестого правила.
– Твоя доля у тебя, моя – у меня. Ты мне не должен, и я тебе не должен. Допустим, на семьдесят третьем нас ловят. Тебе ствол в ноздрю засовывают – и мне засовывают. В этот момент ты сам – и только сам – решаешь, что тебе важнее. Отдать бабло, или пулю получить, или биться. И я тоже решаю сам. Например, конкретно сейчас у меня, Глеба, деньги есть. Отложено, накоплено и все такое. И я могу подумать: ну его к черту, отдам и пойду вниз, живой и здоровый… А у тебя, Дениса, первый в жизни приход, и ты подумаешь иначе: никому мои деньги не отдам, я за них рисковал, потел и надрывался, идите все в лифт, любому глотку перегрызу…
– А потом?
– А потом ты бьешься, – небрежно ответил Студеникин.
– А ты?
– А я – могу остаться. И биться рядом с тобой. Но могу и уйти. И если я ушел вниз, а ты остался, но отбился и тоже ушел, и потом встретил меня внизу, на живой земле – ко мне никаких претензий. Понял?
– Да.
Глеб улыбнулся.
– Не ссы, пацан. Есть еще седьмое правило. Если ты идешь в первый раз, а я в тысячу первый, то я не могу тебя одного оставить. Бьюсь рядом, пока оба не дойдем до самого низа. Теперь нам пора. Времени совсем нет.
– А что за заказ?
Студеникин хмыкнул:
