уверена, но не задаю никаких вопросов, потому что всю правду не сможешь сказать, а ложь слышать не желаю. И не пытайся заверить меня, что не отрываешься на гастролях. Я видела на концерте в Минске, как девки рвутся на сцену, потом несутся табуном к служебному входу. Выбирай любую.
— Клянусь, на гастролях ни с кем и ни разу. Можно было, конечно. Многие пацаны выпивают, кувыркаются до середины ночи, потом их ветром шатает на первом концерте. Но, знаешь, это как-то по-собачьи. Сунул-вынул и уехал в другой город. Не моё.
— Ох ты мой ангелочек! — она снова сделала «бип». — Сделаю вид, что тебе верю. Но я хотела другое сказать. Ты заботился обо мне. Уверена, об Инге тоже заботился… Прости, не стоило её вспоминать. Но факт: ты видишь в девушке не только пышные сиси, длинные ноги и что-то между ногами. А когда сказал, что будешь обо мне печься, даже если заведу себе мужика, вообще растаяла. Молчи! Потом будешь смеяться. Короче, слушай, повторять не буду. Если хочешь ко мне приходить — приходи. Но никаких сантиментов, ахов-охов под луной. Мы оба — взрослые, вокруг мягкого, нежного и пушистого нутра наросла броня. Сразу друг другу не откроемся, если вообще откроемся. Поэтому просто встречаемся, пока это нравится обоим. Останемся вместе или разбежимся — покажет время.
— Аминь.
Он резко перевернул её, оказавшись сверху, и впился губами в грудь.
— Эй, мужчина! Ты чего?
— Ищу под грудью нежное и пушистое.
— Да ну тебя, я серьёзно…
Он остался у Элеоноры на ночь, и часов на ночной отдых осталось не слишком много. Утром, шагая на свою съёмную квартиру, пребывал в наилучшем настроении.
Крупногабаритную красавицу он явно недооценил, считая поначалу немного примитивной, недалёкой и даже пошловатой. То был образ, навязанный началом работы на Бекетова. Девушка уже кое-то повидала в жизни, неплохо разбиралась в людях и в человеческих отношениях. А что вела раскованный образ жизни, называя его шлюшным порывом молодости, это её дело. Тем более, научилась понимать — что к чему, самоутвердилась.
Она умела важное — задать такое настроение, что после встречи с ней было легко и хорошо. Нечто подобное он ощущал и в предыдущие разы, обходившиеся без секса, только испытывал лёгкие угрызения совести, что держал на расстоянии. А она, выходит, ждала.
Нет, с сексом всё же лучше.
21
О случившемся в Чернигове поначалу не расспрашивали.
Репетиция началась обычно, правда, не обошлось без шуточек. Кашепаров открыл футляр баяна, и оттуда выскочила живая мышь! Народ ржал, всё же первое апреля, а Анатолий ругался на чём свет стоит и тщательно осматривал меха — не разгрызла ли она чего-нибудь.
В перерыве Серёгин утащил Егора в администраторскую. Туда же зашли Мулявин с Пенкиной, Кашепаров, Мисевич и Дайнеко.
— Егор! Ты ничего нам не хочешь рассказать о происшествии у гостиницы? — нажимал Юрий. — Ты сбежал из автобуса и опоздал на поезд как раз тогда, когда Волобуев вылетел из окна. У нас его все терпеть не могли. Но не до такой же степени! А я припоминаю твои расспросы про него.
— Колись! — добавил Мисевич.
— Колюсь. Да, я действительно готов доказать, что в Горьком Волобуев убил Сафронова, придержав ему голову во время метания харча, чтобы скрыть постыдный факт: Сафронов под носом оперативного сотрудника КГБ пытался распространять наркоту среди участников ансамбля. Вернувшись в гостиницу, чтоб забрать пакет Медведко, я встретил на коридоре Волобуева и не сдержался, выпалил ему всё в лоб. Почему он отреагировал столь бурно, спросите сами, когда его привезут в Минск. И если вы думаете, что я набросился на него, избил, скрутил и вышвырнул в окно, то нет. А в Минск меня подвезли на машине. В пять утра был уже дома.
— Наркотики — это ни в какие ворота, — бросил в пространство Дайнеко.
— Водки вам мало, — прошипела Пенкина, хотя, судя по прозвищу, шипеть должен был как раз Змей-Мисевич.
— Подвожу итог, и больше не будем к этому возвращаться, — резюмировал Мулявин. — Вспомните, как нас прижала прокуратура в семьдесят девятом за всякие художества? Не слушали вы меня… И был бы конец всему. Говорят, сам Машеров за нас вступился, сказал прокурору республики: считаете их виноватыми — сажайте, но после берите гитары и сами играйте не хуже «Песняров». Теперь Машеров мёртв, нынешний благоволит, но уже совсем не то. Так что запомните: скандалов не потерплю. При случае нам припомнят и новые грехи, и семьдесят девятый. Егор! Тебя послушать, ты как бы и не виноват вообще. Но нам скандалы не нужны. Никакие. Предупреждаю в первый и в последний раз. В качестве наказания исключаешься из состава в Мексику. Если не пустят Бернштейна, срочно ищем другой бас на замену. Да я сам сыграю бас, если припрёт. Всё! Репетируем.
— А в Грузию…
— В Грузию — ладно, — смилостивился Мулявин. — Но у тебя же какие-то госэкзамены?
— Помогите с письмом от Министерства культуры в Белгосуниверситет, что уникальному таланту Евстигнееву нужно перенести и госы, и диплом.
— Действительно — уникальному, — усмехнулся в усы Мулявин. — Ещё никого из состава «Песняров» не подозревали, что выбросил товарища из окна.
Практически заброшенная учёба, а требовалось нарисовать от руки хоть какой-то диплом, срисовав его с трёх-четырёх книжек, проблемы с вузом, потому что Егор впервые зашёл в здание юрфака на Московской, 17, понятия не имея, где кафедры, библиотека, деканат, требовала совершенно недетских усилий. Он не узнавал преподавателей, прекрасно знавших в лицо особо старательного отличника, и одногруппников, не жаловавших заносчивого комсомольца-активиста и стукача, десятки раз попадал в дурацкие ситуации и выходил из них безо всякой чести.
Бурный роман с Элеонорой придавал сил. Она знала его только с одной стороны, и в пределах этого общения ему не приходилось никем притворяться. Если что-то выходило не так, Эля неизменно переводила всё в шутку, иногда язвительную, даже пошлую, но смывающую неловкость, как прибой смывает неприличное слово, начертанное на песке у воды.
Он ночевал у подруги с понедельника на вторник, и 6 апреля утром его взяли — прямо на ступенях юрфака.
— Евстигнеев! КГБ республики, инспекторское управление. Пройдёмте с нами.
— Занесите в протокол — сопротивления не оказал.
— Что у вас в сумке?
Сотрудник, предъявивший удостоверение, был в тёмном плаще и шляпе, под горлом виднелся узел
