Но не сам этот объект вызывал такой восторг, а то, что находилось внутри сферы,— ее единственный постоялец.
В сфере плавал старик, одетый в костюм, устаревший лет на сто. Его жидкие седые волосы пожелтели от никотина и старости, кожа была нечистой, местами порванной и выказывающей первые признаки разложения. Он был узнаваем безошибочно. Первый поэт своего времени.
Думаю, Мун понял это сразу. До Сомнамбулиста дошло чуть позже. Строка стихотворения сама собой всплыла у меня в памяти: «О, когда б я вспомнил взоры девы, певшей мне во сне»[30].
Мун ахнул, и с некоторым удовольствием я увидел, что он наконец постиг полное величие моих деяний.
— Но как такое возможно?
— Гальванизм,— торжествующе сказал я.— Чудеса электричества и пара.
Сомнамбулист что-то бешено карябал на своей доске.
МОГИЛЬНЫЙ ВОР
Я пожал плечами, поскольку был выше этой жалкой морали.
— Я освободил его. Несомненно, он был бы мне благодарен.
— Он какой-то... поврежденный,— неуверенно проговорил Мун.
Сомнамбулист уставился на руку старика сквозь одно из окошечек в сфере.
ШВЫ
— Когда я его откопал,— объяснил я,— некоторые части его тела сильно разложились. Их пришлось заменить. .. Конечно, по возможности мы использовали части тел его друзей. Левая рука принадлежала Роберту Саути. Несколько пальцев ног мы позаимствовали у Чарлза Лэма[31]. Другие органы, о которых лучше не говорить, взяты у покойного мистера Водсворта.
ЧУДОВИЩЕ
— Я бы сказал, существо из заплаток,— ответил я.— Но я не чудовище. Я спаситель. Владыка Пантисократии.
Мун был просто пригвожден к месту.
— Что это за жидкость?
— Околоплодные воды. Или наилучшее приближение к ним, насколько мне удалось достичь. «Затем, что он накормлен медом и млеком Рая напоен».
— Он жив?
— Спит. Восстанавливает силы. Я часто задаю себе вопрос: что он видит во сне? Какие, возможно, чудеса ему снятся! — Я показал на нарочито большой красный рычаг на боку сферы. — У меня есть способ разбудить его.
Все трое мы смотрели сквозь окошечко на лицо этого замечательного человека, этого титана поэзии и философской мысли — последнего человека, о котором говорили, что он читал все. Он невозмутимо плавал в золотистой жидкости, величественный, несмотря на вызванные пребыванием в могиле недостатки внешности.
Мун смотрел, и слезы выступали у него на глазах.
— Я понял,— прошептал он.— Простите меня. Вы были правы.
Может, после этого вы станете думать обо мне хуже, но когда я услышал от него эти слова, я захлопал в ладоши, запрыгал и завопил от ребячьей радости.
Миссис Гроссмит снова проснулась уже ко времени завтрака, несколько часов спустя после того, как ее жених ушел из дому. Она сонно потерла глаза, яростно почесалась и готова была уже выбраться из постели и приготовить чашечку чая, когда услышала доносящиеся с кухни непонятные звуки — детский смех и мужские голоса, грубые и незнакомые. Она вооружилась первым попавшимся под руку тяжелым предметом (не найдя ни кочерги, ни вазы, она была вынуждена взять ночной горшок) и на цыпочках вошла в соседнее помещение.
Перед плитой сутуло сновали две невероятные фигуры — взрослые мужчины, одетые как школьники. Они играли с мягким, круглым предметом, пиная его друг другу, будто футбольный мяч. Предмет при этом хлюпал.
Тот, что был покоренастее, ухмыльнулся ей, когда она вошла.
— Привет, миссис Гро!
— Привет, миссис,— сказал второй, повежливее.
— Надеюсь, мы не разбудили вас? Мы тут немножко поиграли в мячик.
— Погоняли мяч самую малость!
И туг миссис Гроссмит увидела, что же это был на самом деле за мяч. Странно, подумала она, глядя словно издалека, как будто что-то отвлекло ее от ужаса зрелища, странно, что, отделенная от тела, человеческая голова кажется намного меньше, чем когда сидит на плечах. Она попыталась закричать, но не сумела выдавить ни звука.
— Увы, дурные новости, миссис,— вежливо сказал Бун.— Ваш жених был профессиональным убийцей, известным своим хозяевам под кличкой Мангуст. Боюсь, нам с Хокером пришлось хорошенько отлупить его.
— Мы ему башку отпилили,— хихикнул Хокер.— Чуть не сдохли от хохота.
— Но я не стал бы беспокоиться,— просиял Бун.— Это дело житейское.
Где-то в это время я совершил первую свою ошибку.
Мун изменился. Цинизм его растаял прямо на глазах. Логик, прозелит рационализма и основательности — всего, что делало его самим собой,— испарился. На его месте стоял новообращенный, новый святой Павел, явившийся из Дамаска Кэннон-стрит.
В такой реакции на встречу с председателем не было ничего необычного. Спейт, Крибб и сама сестра Муна узрели истинный свет только после того, как увидели спящего.
— Я вижу,— тихо сказал Мун.— Я вижу.
Я пытался не показать удовлетворения — так же, наверное, как некогда Иисус, после того, как Фома перестал совать пальцы в его раны.
— Теперь вы поняли?
Мун смотрел на меня со странным почтением. Все признаки его прежней презрительности исчезли. Может, мне следовало понять, что я принимаю желаемое за действительное, но в тот момент все казалось мне таким правильным.
Потрясенный резким преображением своего друга, Сомнамбулист был готов уже написать какое-то возражение, какие-то жалкие слова сомнения, но, по здравом размышлении, придержал свое мнение при себе.
— Я польщен,— сказал Мун, затем с большим нажимом, словно я мог усомниться в его искренности, продолжил: — Правда. Я польщен. Все, что вы сделали для меня... Поставив меня лицом к лицу с этим... Такие усилия, чтобы показать мне правду. Я в долгу перед вами.
Я облизал губы.
— У меня есть миссия для вас.
Дрожа от возбуждения, я объяснил, что он должен сделать. Я хотел, чтобы иллюзионист стал гласом Пантисократии во внешнем мире, главным вестником нового порядка, оратором Летней Страны. Как и все великие вожди, я сознавал пределы своих возможностей. Кто станет слушать меня — неудачливого вора, бывшего заключенного, серийного неудачника? Я на собственной шкуре испытал жестокость общественного мнения, его извращенность, тупую глухоту, когда не слышат вести и смеются над вестником.
Мун был иным человеком. Его они послушают — прославленного детектива, звезду Театра чудес, былой столп общества!
Загвоздка таилась только в этом «былом». Я надеялся, что он сохранил достаточное влияние, чтобы его услышали, но меня интриговало сползание этого человека к краю. Он превращался в отброс общества. Осознанно или нет, Эдвард Мун становился одним из нас.
