Уходя, я еще раз зашел к Инчивалю. Меня все еще терзали сомнения, я хотел окружить тут все своими людьми, но понимал, что Ким никогда в жизни этого не допустит, а толку может оказаться люпс наплакал. Овчинка выделки не стоила.
– Муки совести терзают вас, тан л’Мориа? – спросил старик, продолжая медленно раскачиваться в кресле.
– Думаете, мэтр?
– Не обязательно быть вами, чтобы видеть чужие чувства, митан. Достаточно быть очень старым. Уверены, что в бедах ваших близких виновны вы?
– Чушь. Мои близкие могут катиться в Темноту. Большинству из них я сам придам ускорение хорошим пинком.
– Большинству. Но если есть большинство, то есть и меньшинство, и чем оно меньше, тем оно ценнее. Рано или поздно понимаешь, что можешь остаться в мире, в котором никому не нужен. И тогда, будь их хоть сотня, хоть тысяча, людей, которые вам дороги, все равно будет слишком мало. И тогда становится страшно.
Посмотрев на Инча, я вытянул из кармана плаща сверток с осколком камня Акара.
– Мэтр, я могу попросить вас о небольшой услуге?
– Зависит от того, насколько эта услуга будет затруднительна и сколько вы мне за нее заплатите.
– Затруднительность услуги определите сами. Как и цену. Вот сверток. Возьмите его в руки и скажите, что ощущаете.
– И все? – Маг с подозрением посмотрел на сверток. – Сами-то вы что чувствуете?
– Ничего. Я намеревался отдать это на изучение Инчивалю, но сейчас у него более насущные проблемы. Так как, беретесь?
Оркрист протянул руку, и я положил в нее сверток. Спустя короткий миг мой дар упал на пол, а маг отдернул руку, будто от раскаленного металла.
– Ни за какие деньги мира я больше не возьму эту штуку в руки, – прошептал он яростно, буравя меня бешеным взглядом.
– Что вы почувствовали?
– Убирайтесь!
– Что вы почувствовали?
– Ничего! Я ничего не почувствовал, я перестал чувствовать!
– Магию?
Маг, пышущий гневом, вдруг словно бы потерял силы, развалился в кресле, разбитый старческой немощью.
– Даже на один момент… это было страшно. А я-то, дурень, решил, что ничто в этом мире меня уже не напугает. Нет, митан, если подыхать, то подыхать магом, а не каким-то бессильным старым слизняком. Уходите, прошу.
– Себастина, забери.
Мы покинули «Розовый бутон».
Вернувшись домой, я зарылся в самые новые отчеты по слежке и, постоянно теребя застежку на сумке Инчиваля, начал впитывать информацию. Я провел с Ким весь день и на этот момент не спал уже больше суток. Не такое уж большое напряжение для тэнкриса, если только не приходится постоянно метаться из одного конца столицы в другой, пытать людей, искать пропавшего друга и оказываться причиной народных восстаний. Ответом всем невзгодам стали ударные дозы кофе.
– Вам необходимо поспать, хозяин.
– Знаешь, что меня раздражает, Себастина?
– Усталого тана раздражает многое.
– Меня раздражает, что я не могу знать, когда спят мои враги. Если бы я знал это, я бы мог спать в то же время, не боясь, что даю им фору. А сейчас меня преследует страх того, что засну я в своей стране, а проснусь на ее руинах, потому что мои враги не спали… Враги никогда не спят, это условие диктует мне страх, диктует паранойя! Почему они напали на дом Инчиваля? Он ничего не знает, а его светлый ум не пригоден к ведению расследований или чего-то подобного. Оружие, которое я у них украл? Эта дурацкая поделка? Стоила ли она того, чтобы убивать его? Хотели ли они убить его или просто похитить? Шантажировать меня? Но зачем? Если они не хотят, чтобы я собирал обломки этой головоломки, то не логичнее ли убить меня? Они не могут? Они знают, кто ты, и понимают, чем закончится любая лобовая атака?
– Слишком много переменных, хозяин, и слишком усталый ум пытается найти ответы. Вам необходим сон.
Она права. Сон. Самое желанное сокровище для усталого существа.
Я валяюсь в кровати среди раскаленных одеял, а сон боится идти ко мне, потому что я боюсь засыпать. Подобное бывает у больных лихорадкой или отравившихся плохой пищей, которых мучит сильный жар и тошнота. Любые попытки заснуть тщетны, потому что в воспаленном уме пляшут безумные картинки, обрывки каких-то мелодий, невнятных фраз. То и дело мелькает обезображенная морда покойного Вольфельда, семейство угольщиков отплясывает среди безымянных надгробий, а люди, которых я не видел лично, но которые исчезли, валяются кучей в сторонке. Работники таможни, большинство из них так и не удалось найти, ни одного из тех, кого де Моранжак подозревал во взяточничестве. К слову о нем, верховный обвинитель тоже тут, в моей голове, посреди мучительного жара. Он и вся его семья обедают за большим столом, не замечая танцующих мертвецов и люпса, рыщущего меж могил.
– Господин де Моранжак, – сказал я, приближаясь, – простите, что мешаю вашей трапезе. Сам не знаю, зачем приехал к вам сегодня!
– Не извиняйтесь, дорогой тан, не извиняйтесь! – рассмеялся человек, поднимаясь мне навстречу. – Вас я всегда рад видеть в своем доме!
– Вот как?
– Присаживайтесь!
Мертвые слуги мгновенно накрыли для меня место за общим столом.
– Чем же я обязан такому дружелюбию вашей милости, господин де Моранжак? – спросил я, принимая хрустальный на серебряной ножке бокал с вином.
– Вы, дорогой тан, едва ли не единственный из столичных чиновников, в чьих карманах не появляются чудесным образом новенькие империалы! А еще вы не злоупотребляете своей властью, и это достойно восхищения!
Приняв комплимент, я поднес бокал ко рту, но из-за важного вопроса помедлил:
– Скажите, Сильвио, за что вас убили?
Он ответил не сразу, некоторое время проковырялся в своей тарелке.
– За что убивают таких, как мы, Бриан?
– Порой мы просто…
– Нет, Бриан, главная причина.
Я пожал плечами:
– Находится более умелый и беспощадный интриган, и тогда мы погибаем.
– Да, таков порядок при мескийском дворе. Но что, если меня убили не как чиновника, а как человека? За что убивают людей?
– Хватит, Сильвио. Причин, почему одни живые существа убивают других, тысячи, и у меня нет желания перебирать их все ради вашего удовольствия.
– А жаль, – ответил он кисло. – Угощайтесь, тан л’Мориа.
Передо мной поставили серебряную тарелку с глазами, ушами и языками, изрядно подгнившими и заплесневелыми, а в бокале моем тихо закипала густая темная кровь.
– За что убивают людей, тан л’Мориа? – спросил Сильвио де Моранжак, смотря на меня кровоточащими ранами вместо глаз. – За то, что люди видят слишком многое, слышат слишком многое и, увы, могут слишком многое разболтать!
Он открыл рот, показывая мне обрубок языка, после чего неуловимо преобразился в Мирэжа Зинкара.
