из-за полной расслабленности тамошнего начальства. А так… Нечем мне тут гордиться, вот прямо скажу — нечем.
Что ж, пусть так, но и устраивать перед Крамницем сеанс торжественного самобичевания я тоже не собирался. За чаем мы с приставом прикинули перспективы дела в суде и пришли к тому же, что я уже сегодня озвучил — почти что предрешённому смертному приговору Маргарите Альштетт и очень высокой вероятности того, что Евгений Ташлин столь незавидной участи избежит. Крамница такой расклад категорически не устраивал, и он поделился со мной своим коварным планом — пока у них в управе сидит представитель Палаты государева надзора, выйти через него на палатного советника Чарцева и уговорить его взять на себя обвинение в суде. Чарцев славился своей совершенной непримиримостью и изрядной удачливостью в судебных заседаниях, оправдательных постановлений после его речей присяжные не выносили ни разу, да и судьи обычно назначали наиболее суровые приговоры из предусмотренного законом выбора. Крамница я понимал — пусть сам Ташлин и не убивал, но, по справедливости, смертной казни был достоин никак не меньше своей подельницы. Я пожелал Ивану Адамовичу удачи, на том мы и расстались.
Извозчичья коляска, должен сказать, очень хорошо подходит для размышлений — обзор из неё при поднятом верхе возможен только вперёд, да и то перекрыт спиною самого извозчика, ничто не отвлекает, сиди да думай. По пути домой я вернулся к размышлениям о том, с чего бы это я попал в милость к царю нашему государю Фёдору Васильевичу? Ведь как ни крути, а после моего возвращения из Мюнхена царь будто ведёт меня за руку. Сразу определил в помощники майору Лахвостеву в расследовании истории с Усть-Невским маньяком, провёл дядю Андрея в старосты Боярской Думы, винтовки наши принял… Ну ладно, с винтовками там всё по делу, они и правда вышли хорошо, но дальше же опять — и с тестем моим государь обошёлся по-Божески, и с Александрой дело решил к общей пользе, и брату дозволил к Татьянке свататься, и мне Ташлина подбросил… Думать тут можно что угодно, но если это не очевидное благоволение, то я уж не знаю кто, но никак не меньше Папы Римского или японского императора. О том, что царь с меня за все эти милости потребует, я уже не раз и не два думал, но пока без особого успеха.
Что сразу приходило в голову — царю нужна моя отмеченность. Вот только не надо говорить, будто он не знает — как говорили в моём прошлом детстве, «верю-верю, сам болтун». Сам я о той отмеченности не каждый день и вспоминаю, каких-то особенных сверхспособностей за собой не замечал. Считается, отмеченным свойственна удачливость, это да, это есть, но опять же не сказать, что прямо что-то из ряда вон. Как царь эту мою удачливость мог бы использовать… Ну, тут, конечно, понапридумывать себе можно было много чего, но всё это относилось к текстам, писанным вилами по воде, а это, сами понимаете, крайне ненадёжные источники сведений и предсказывать что-то на их основании никто в здравом уме не стал бы, я тоже.
Другие предположения, времени от времени посещавшие мою головушку, тоже так или иначе сводились к моей удачливости, а стало быть, и отмеченности. Перечислять их я, пожалуй, не стану, чтобы не позориться, но в том, что рано или поздно царское благоволение придётся отрабатывать, и отрабатывать старательно, я не сомневался. Насколько я успел узнать нашего государя, своего он не упустит, а своим он мог посчитать что угодно, и посчитать, прямо скажем, не без оснований. Но, как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест, так что сильного страха по этому поводу у меня не было.
Остаток дня я провёл в отдыхе и расслабленности, которые посчитал пусть и кое-как, но заслуженными. Надо было готовиться к делам учебным — профессор Маевский согласился преподавать по моей методике и даже обещал привести полтора десятка учеников, ещё двое профессоров выразили желание наблюдать учебный процесс. Мне это встало в оплату университетского помещения и тетрадей с карандашами для раздачи ученикам, ну и, понятно, личного труда Михаила Адриановича. Правда, запросил он с меня на четверть ниже университетской платы за лекции, лишний раз показав свой интерес к моим трудам. Вот со следующего утра я как раз собирался вплотную заняться той самой подготовкой, но не вышло — утром ко мне пришёл царевич Леонид.
После обязательных посиделок с Варварой мне пришлось обстоятельно и подробно излагать царевичу дело Ташлина и его любовницы. Слушал Леонид о-о-очень внимательно, даже в книжечку иной раз что-то записывал. Почему царь захотел получить доклад не от меня лично, а через брата, я и предположить не мог, но он царь, ему виднее. Помимо доклада, я передал через Леонида просьбу устроить поручику Фильцеву опеку над племянником и племянницей, ежели он о том попросит, потому как матери они лишились, а вскоре и отец отправится то ли на каторгу, то ли на виселицу, то ли на плаху. Дети-то не виноваты, что им так не повезло с родителями…
Следующим днём я посетил генерала Бервальда, то есть, конечно же, поручика Фильцева. От особых подробностей я его избавил, назвав, однако, имена убийц его сестры и поинтересовавшись, собирается ли он опекать племянников. Поручик моему вопросу удивился, так что мне же пришлось и принести ему извинения за то, что невольно усомнился в его родственных чувствах. Впрочем, меня это вовсе не расстроило — с извинений от меня не убудет, а устроенная судьба детей того стоит.
Сам генерал напомнил о статье о национальной безопасности для «Военного вестника», отвертеться у меня никаких возможностей не оставалось, так что пришлось пообещать, что к концу мая сделаю.
Домой от генерала я пошёл пешком, наслаждаясь ярким солнечным денёчком и предаваясь размышлениям о человеческой хитрости на примерах Ташлиных, Данилевича, баронессы, да и себя самого тоже. Что ж, в который уже раз убеждаюсь, что хитрость хитрости рознь…
[1] См. роман «Семейные тайны»
Эпилог
Суд над Евгением Ташлиным, Маргаритой фон Альштетт и Эльзой Липпе стал главным событием весны в московской жизни. Поскольку участие моё в открытии воровства Ташлина не имело надлежащего оформления установленным порядком, то и давать показания мне не пришлось — их представляла
