зарок: «Убью его».
Однако мысль эта не принесла ему никакого облегчения. Лара, которую он всё еще держал за плечи, при его последних словах выскользнула из его рук. И произнесла – голосом словно бы отдаляющимся:
– Я уверена, что без меня в том мире обойдутся все. Включая тебя – хотя, наверное, сейчас ты думаешь иначе.
– Ну, ладно, – сказал Николай. – Я тебя очень хорошо понял.
И он уселся прямо на железный настил крыши – по крайней мере, это выглядело железным настилом. Гладкая поверхность, выкрашенная темно-зеленой краской, не была ни теплой, ни холодной, ни жесткой, ни, уж конечно, мягкой. Она была никакой. Как был никаким и весь этот мир, который сумел залучить в свои сети Ларису Рязанцеву, неполных двадцати одного года от роду, выпускницу Московского историко-архивного института.
Но всё же Лариса Рязанцева проявила к действиям Николая некое подобие интереса.
– Ты должен спешить, – напомнила она ему. – Тебе нужно еще сделать то, что велели те трое!
– Да плевать я хотел на то, что они мне велели, – сказал Николай весело; и впервые за все последние часы у него стало спокойно на сердце. – Я к ним в услужение не нанимался.
Он сел на крыше, как мог удобно – вытянув одну ногу. И взялся бы, пожалуй, обозревать окрестности, но крыша под ним оказалась плоской, и сплошной парапет по её периметру полностью перекрывал ему обзор. Зато он слышал звук – напоминавший здесь однозвучное звяканье колокольчика на старинной тройке. И видел расходившиеся веером, пронзавшие серый воздух лучи яркого света. Большой Николопесковский переулок получил свое название в честь церкви Николая Чудотворца на Песках, находившейся в нем. И в этой Москве её не снесли: она стояла там, где и должна была.
Лара посмотрела на Николая пристально, и на лице её отобразилось неверие. Плутоватое такое неверие – дескать: знаю, знаю. Как если бы кто-то невидимый нашептывал девушке на ушко, что хитроумник Николай Скрябин пытается просто-напросто задурить ей голову.
– И ты что же – просто останешься тут сидеть? – спросила она, изображая смешок. – Никуда не пойдешь, если я не пойду? Да? Ты это хочешь мне сказать?
Николай обдумал её слова. Потом поднялся на ноги, вытащил из кармана брегет, не так давно игравший мелодию Моцарта, и, держа часы за длинную золотую цепочку, поднял их над темно-зеленой поверхностью крыши.
– Нет, – сказал он, – просто сидеть я не стану. И для начала – уничтожу вот эту вещь.
Лара закричала – громко, испуганно, но как будто чужим голосом, – когда Николай разжал пальцы, позволяя часам упасть на крышу. И бросилась к нему – желая ему помешать.
Но всё-таки бросилась она недостаточно быстро. Это место – оно подчинило себе её волю, что да, то да. Но одновременно с этим оно и замедлило, затормозило девушку. И Скрябин с хрустом впечатал каблук своего ботинка в золотую крышку дареного брегета.
– Что там сказал Михаил Андреевич Достоевский? Бойтесь данайцев, дары приносящих? – Николай возвысил голос, который будто эхом разнесло над поверхностью крыши. – Так вот что я сделаю с их дарами и с их гарантиями!
И он дважды провернул каблук, так что злополучные часы, звякнув напоследок обиженно и коротко, рассыпались на тысячу золотых клякс. И темная зелень крыши тотчас же впитала эти кляксы в себя, как если бы она состояла из мелкого песка, а золото брегета было всего-навсего глянцгольдом: золотой краской для росписи.
6
Ларе показалось, что одновременно с тем хрустом, который издал механизм часов, что-то хрустнуло и у неё внутри головы. Но, как ни поразительно, ощущение от этого не было неприятным. До этого момента она и сама едва понимала, что на её мозг словно бы давит чей-то жесткий, настойчивый палец. Давит – не снаружи, а изнутри, со стороны правого виска. И лишь тогда, когда этот палец хрустнул – переломился, – Лара по накатившему на неё облегчению поняла, сколь сильным это давление являлось.
– Боже!.. – выдохнула она, прижала ладонь к правому виску и принялась с силой его тереть. – Да что же это со мной?
Николай собрался ей ответить – даже приоткрыл рот. Да так с раскрытым ртом и замер – не произнеся ни слова. Как замерла и сама Лара: она тоже увидела.
На том участке кровельного железа, куда впитались часы, начало вдруг сквозить светом возникавшее невесть откуда круглое отверстие. Вначале оно было небольшим, и Лара подумала даже: брегет просачивается обратно. Но затем диаметр светового круга начал плавно расширяться – как если бы он представлял собой золотое блюдечко, по которому катают наливное яблочко, всё увеличивая обзор, этим блюдцем открываемый. И Лара с Николаем почти одновременно поняли, что они видят перед собой.
– Окно! – закричала Лара.
– Иллюминатор! – воскликнул Николай.
Но никакой это оказался не иллюминатор. Движение наливного яблочка отнюдь не прекратилось, когда световой круг достиг размера корабельного окна. Он продолжил себе расширяться дальше. И вот – возле их ног зияло уже отверстие, равное диаметром деревенскому колодцу. Затем – оно увеличилось до размера хоровода, в котором участвуют человек десять, не меньше. Потом этот хоровод (сходство с ним было особенно сильным из-за непрекращающегося движения по краю светового круга) стал вовлекать в себя всё новых и новых танцоров, и стал по величине приближаться к цирковой арене. Или, быть может, к землеройному метрощиту – каким прокладывали круглые туннели под Москвой.
– Мы же сейчас туда упадем! – Лара даже отступила на шаг.
– Нет. – Николай схватил её за руку и потянул вперед – за собой. – Мы сейчас туда – спрыгнем!
23 июля 1939 года. Снова суббота
1
В театре Вахтангова полночь, разделявшая пятницу и субботу, наступила ровно тогда, когда Николай и Лара выпали из светового столба прямо в театральное фойе. И они оба ясно поняли это – что в настоящей Москве время не двигалось, пока они отсутствовали. При этом никакого падения – даже прыжка как такового – они не ощутили вовсе. Вот – они шагнули с зеленой крыши в круг света, а затем уже стояли на паркетном полу театрального фойе.
Они одновременно запрокинули головы, но никакого круга света над собой не узрели. Прямо над их головами свешивалась с потолка массивная золоченая люстра с множеством белых плафонов. Тусклых, естественно:
