— Благодарю вас, ваше сиятельство. — Резанов повернулся к Зубову, закусив губу. — Я, как уже изволил заметить вашему сиятельству, новичок в городе…
— А, ну-ну… Ну что ж, ступай с Богом…
Зубов как-то странно поглядел на Резанова. Николаю Петровичу даже показалось, что как будто даже с некоторым сожалением.
«Нет-нет, из Петербурга надо убираться… И чем скорей, тем лучше!»
Приняв это решение и скрывшись наконец с глаз Платона, Николай Петрович быстрой походкой, почти бегом, направился обратно к себе, в присутствие.
«Интересно, за сколько служебный экипаж домчит меня до Гатчины? Или, может, верхом?.. Нет, надо в экипаже… Быстрей, Николя, времени у тебя остается немного!»
Глава четвертая
«Принц датский» русского двора
1792 год. Санкт-Петербург
Резанов быстро поднимался по лестнице Гатчинского дворца. Карета имперской канцелярии доставила его сюда за четыре часа. Без каких-либо затруднений Николай Петрович поднялся на третий этаж. Здесь располагался рабочий кабинет его императорского высочества.
Находиться в Царскосельском, как и в Зимнем дворце, в непосредственной близости от матушки, Павел Петрович не любил. Поэтому всеми правдами и неправдами он всегда, при первой же возможности, стремился обратно к себе, в милую Гатчину, туда, где он, создав некое подобие государства в государстве, мог хоть в какой-то степени ощутить себя правителем удела, пусть и чрезвычайно крошечного. Правда, расстраивался он по этому поводу совершенно напрасно, княжества его германских предков порой ненамного превосходили территорию гатчинских владений Павла.
«Ну, так то ж в Европе!» — воскликните вы и будете совершенно правы, ибо на бескрайних просторах Руси Гатчина терялась, превращаясь в какую-то бессмысленную в своем существовании пылинку. Бессмысленный правитель бессмысленной пылинки… Его величество Пыль! И все это на фоне тех грандиозных событий, которыми славились последние десятилетия уходящего века.
«Да уж, незавидное положение», — размышлял про себя Резанов. Однако то, что это были «последние десятилетия» правления Екатерины, точнее, ее последние четыре года, никому еще не дано было знать.
Павел приближался уже к четвертому десятку. Надежду на корону он никогда не терял, однако она давно поостыла и мигрировала в какие-то настолько далекие и сокровенные уголки его души, что порой ему и самому перспектива восшествия на российский престол казалась маловероятной. Матушка была полна энергии, ее кобельки лишь молодели год от года и были уже чуть ли не вдвое моложе его самого!
О, как он ненавидел их всех! И тех, кто есть, и тех, кто был, и тех, кто еще будет, но особо он ненавидел этого, последнего — Зубова! Ненавидел его гораздо больше, чем даже самого одноглазого, царство ему небесное! Хотя поначалу Павлу казалось, что больше, чем Потемкина, ненавидеть человеческую сущность уже невозможно. Ан нет, оказывается, возможно. И за молодость, и за красоту, и за то — и это главное — что они, холопы, правили его страной, его Россией вместо него! Они посмели жить той жизнью, которая по праву, дарованному свыше, была уготована именно ему! И которую его мать узурпировала, лишив отца сначала трона, а потом и жизни! И вот теперь так же лишает престола и его! Изживая его, позволяя этим мерзавцам и извращенцам, вершащим блуд со старухой, поглядывать на него свысока! И на кого?! Принца крови! Боже, ну где же справедливость Твоя? Это же невозможно пережить!
Что и говорить, страсти в душе Павла Петровича кипели воистину шекспировские. Не зря он, всегда имевший склонность к некоторой театральности, сравнивал себя с Гамлетом. В подражание ему Павел не носил ярких одежд, в которые, как попугаи, рядился кичливый и развратный двор его матушки. Он предпочитал одеваться в черно-серые тона. Так же, как и несчастному Датскому принцу, Павлу в каждом темном коридоре дворца мерещилась тень убиенного батюшки, императора Петра III, взывающего к отмщению.
Эта его «театральная бравада» была, к сожалению, хорошо известна Екатерине, за что она ненавидела сына еще больше.
Павел всей бессмысленностью своего существования был у нее как бельмо на глазу, как репей, прилипший к греховному подолу ее жизни. В некотором смысле ситуация, сложившаяся в русском правящем доме, именно из-за широкой известности своей в Европе и связывала Екатерине руки. Она прекрасно понимала: случись что-нибудь с ее сыном, законным наследником престола, и ей будет уже не подняться. И британский монарх, и французский, и прусский, и даже австрийский — все бы отвернулись от нее. Больше всего она боялась опорочить свое имя и реноме именно в их глазах. Но даже в своих, как говорится, пределах Екатерина была не готова рубить сплеча. Пугачевское восстание, хоть и случившееся уже почти двадцать лет назад, все же так напугало императрицу, что наложило отпечаток на все ее последующее правление. Заодно и сокрушив все благие намерения юной вседержительницы превратить страну в «конституционную монархию», на волне которых она и взошла когда-то на российский престол.
Не сдержала Екатерина своих обещаний, данных когда-то графу Никите Панину, который в те далекие времена был ее единственным другом и благодаря которому она и оказалась на российском троне. Не мужланам братьям Орловым она была обязана — с ними, используя их кобелиную сущность, она просто спала да пряталась по молодости лет за их широкие спины, — а именно Панину. Это она всегда помнила и, как это часто бывает, с годами испытывала все большую неприязнь к своему «благодетелю».
Другими словами, не в силах каким-либо образом воздействовать на сложившуюся ситуацию, Екатерина давно уже решила отдаться во власть Провидения, предоставляя возможность страстям, пылающим в душе цесаревича, самим испепелить его страдающую душу.
Его императорское высочество и впрямь становился от года к году все мрачней. Бледный, что еще более подчеркивали его темные, гамлетовские одеяния, болезненный на фоне румяной, пышущей здоровьем Екатерины, Павел являл собой ту партию, на которую даже самый изощренный в предсказании грядущих политических альянсов придворный карьерист ни за что не сделал бы ставку. И это Павел тоже читал в пустых, глядевших как будто сквозь него глазах спесивых царедворцев.
Поэтому, когда ему доложили, что кабинет-секретарь ее императорского величества Резанов «всемилостивейше просит принять его по делу, не терпящему отлагательств», Павел и удивился, и насторожился. Ибо он считал Резанова именно таким расчетливым придворным карьеристом.
