— Вам бы не помешал отдых, — заключила она, вставая. — В кладовке есть кровать и даже маленькая ванная. Конечно, там все запущено, но сойдет… А я засяду за работу.
Я кивнул. Отдых точно бы не помешал, да и, как ни крути, толку от меня мало. Я посмотрел, как она устраивается в одном из стойл-кабинетов, и прилег в той комнатке, которую она мне показала.
Это был настоящий чулан, сырой, темный, битком набитый старой мебелью, сломанными светильниками, книгами, картонными коробками… Целый час я проворочался, пытаясь уснуть в густой темноте заброшенного погреба. Не отпускавшее меня напряжение не давало мне сомкнуть глаз. Стоило мне опустить веки, передо мной вставала та же картина: направленный на меня пистолет и моя рука, сжимающая оружие и не способная нажать на спусковой крючок. А потом это чувство разделенной смерти. Кончина по доверенности. Зеркало, которое разбивается. Невыразимое, неописуемое чувство. Но это был я. Тот, кем я стал.
Когда я понял, что пытаться заснуть бесполезно, рука сама собой потянулась к карману, и я извлек оттуда мобильный, оставленный мне Лувелем. В нерешительности я смотрел на экран. Может быть, стоит попытать удачу еще раз? Неужели я не могу просто забыть? С чего бы ей отвечать мне теперь? И какое у меня право беспокоить ее? Она просила ей не звонить…
И все же очень медленно, словно машинально, мои пальцы нажимали на кнопки. Одну за другой я набрал десять цифр номера Аньес. Затем мой большой палец поднялся и застыл над кнопкой вызова. Что мне ей сказать, если она наконец ответит? Все, что мне приходило в голову, звучало глупо. То тупое упорство, с каким я пытался схватить руку, которую мне отказывались протянуть, едва ли не граничило с шутовством.
Со вздохом я уронил телефон на старый матрас. Закрыл глаза, но непокорные слезы пробились из-под сомкнутых век. Горячие, они текли по моим щекам и даже по шее, из-за Грэга, из-за Аньес, из-за того ребенка, которым я, наверное, был, хотя ничего о нем не знал, кроме его боли и одиночества. Когда у меня на лице высохла последняя слеза, я, наконец, заснул.
Дневник, запись № 211: второй отрывок из электронного письма Жерара Рейнальда.
Транскраниальные побеги, вы, конечно, начинаете понимать грандиозность моего плана, его причины, его конечную цель, его обоснованность, но, возможно, вы спрашиваете себя, почему мне просто не убить майора Л., отца наших отцов, коварного наставника.
Поверьте, я думал об этом. Часто. Тысячу раз я представлял себе, как поражаю его последней пулей, на которой вырезано мое имя, как в возмещение ущерба забираю жизнь этого человека. В конце концов, он это заслужил.
Но я не могу решиться.
Как ни странно, несмотря на то, что он с нами сделал, несмотря на его одержимость, со временем я начал жалеть майора Л. Поверьте, я и сам такого не ожидал. Никогда бы я не подумал, что однажды начну испытывать к этому человеку что-то, кроме чистой ненависти. Хотя, с другой стороны, полагаю, жалость — это самое страшное наказание, какое я могу для него придумать.
В то время мы мало что о нем знали. Он был военный — скрытный, жесткий — истинный сын Великой молчальницы.[21]
Но со временем мои изыскания открыли мне куда больше, чем мне бы хотелось узнать о нем.
Когда я выяснил его настоящее имя, я смог вернуться в его прошлое и одну за другой сложить части головоломки. И теперь я могу сказать, что знаю хотя бы отчасти, что сделало из него того подонка, которого мы знаем.
В его истории было два события, способные это объяснить. Первое относится к концу пятидесятых годов.
Майор Л. принадлежит к тому поколению солдат, которых послали в Алжир, чтобы попытаться подавить революцию, мечту о независимости. Молодые люди, которым внушили, что они едут защищать Францию, ценности Республики — все то, что обычно вбивают им в головы. Только на месте они столкнулись с жестокой реальностью. С одной стороны, дикое насилие, перерезанные глотки, забитые в рот гениталии, а с другой — правда алжирского народа. Народа, подвергшегося колонизации, сломленной страны под властью генерал-губернатора, для которого существовало лишь две категории граждан: французы и мусульмане, лишенные политических прав. А потом на насилие ответили насилием. Безумие, пытки, казни без суда, резня. Жестокость властей вызывала ответную жестокость. Потери французов — 25 000, алжирцев, по разным сведениям, от 450 000 до более чем миллиона человек. Сожжено 8000 деревень, миллион гектаров леса, 2 миллиона мусульман согнаны в лагеря. Так вот, среди французских новобранцев нашлись такие, кого эта страшная реальность возмутила, а были и те, которые, подобно майору Л., не пожелали признать себя жертвами обмана, предпочли верить во все, что им внушили, и, как бравые солдатики, слепо выполняли приказы. По колено в крови, они на все закрывали глаза, убивали во имя Франции и совершали зверства, оправдываясь военной дисциплиной. Никто кроме тех, кто там был, не знает, что они видели и что творили. Но многие, как и он, вернулись оттуда сломленными. Мы никогда до конца не узнаем, какой вред нанесла колонизация. Арабам, которых больше века эксплуатировали, французам, требовавшим от них отречения от своей культуры, религии и языка взамен на французское гражданство второго сорта, а также и тем, кто был пешками неудачной деколонизации. Имперские амбиции Франции изуродовали страну, целые поколения алжирцев и одно поколение французских солдат, к которому принадлежал майор Л.
Он вернулся сломленным, как всякий человек, вынужденный лгать самому себе, оправдывая монстра, в которого превратился. Я не ищу ему извинений. Этот человек — настоящий подонок, циничный, жестокий. Я никогда его не прощу. Но я хочу понять.
Вторым событием было самоубийство его жены много лет спустя. Об этом я мало что знаю. Разве только то, что он не пришел на похороны.
Около двадцати двух часов меня разбудили шаги за дверью. Некоторое время я лежал с открытыми глазами в кромешной тьме чулана, где все еще витали мои сны. Затем узнал голос Лувеля.
Я встал и, пошатываясь от усталости, вышел в большую комнату. Дамьен вернулся вместе с Баджи. Что-то подсказывало мне, что, пока эта история не кончится, телохранитель не отстанет от нас ни на шаг.
— Слышали новости? — спросил Дамьен, включая маленький телевизор в углу комнаты, обставленном как маленькая гостиная.
На плече у него красовалась свежая повязка, а рука висела на перевязи.
