Не дойдя до дверей, я услышала на улице характерный шум. «Этого еще не хватало», – подумала я. Начиналась противная апрельская метель. Когда я вышла из магазина, уже дул сильный холодный ветер, кидающий снежную крупу. Стало так темно, словно уже наступил вечер. Ветер стал менее сильным, но сделался порывистым, отчего снег то падал сверху – на затылок и за воротник, а то хлестал мне в лицо. Я бежала к своему дому, неуклюже прикрывая голову пакетом с продуктами. Прохожих уже почти не стало – все куда-то попрятались и разбежались. Не было видно и давешнего нищего. Я бежала, жмурясь и отворачиваясь от встречного ветра, и остановилась только тогда, когда ворвалась в свой подъезд.
Я поднялась на лифте к своей квартире и встала у двери, нащупывая в сумке ключи. Как всегда, я сразу не смогла их найти. Ища ключи, я смотрела на дверь невидящим взором. Такой взгляд обычно встречается у женщины, которая пытается что-нибудь отыскать на дне своей объемистой сумки. Такая женщина, слегка наклонившись вперед и при этом глядя на вас, перебирает мелкие предметы, коих в женских сумках, как правило, великое множество. И если вы в этот момент покажете ей язык, или скорчите рожу, то она вряд ли как-то отреагирует, потому что в эту минуту глазами ей служат пальцы. Именно таким взглядом я и смотрела теперь на свою дверь. Найдя ключи, я вернула зрение своим глазам и вдруг поняла, что ключи мне ни к чему – дверь в мою квартиру была чуть-чуть приоткрыта. Я встала перед дверью в нерешительности, соображая, что нужно что-то сделать, однако что именно, додуматься не могла. Можно было взять из кармана мобильник и вызвать милицию, на случай, если в квартире находились воры. Но, с другой стороны, если в квартире никого не было, а просто я забыла запереть дверь и она открылась от сквозняка, вышло бы, что я понапрасну вызвала блюстителей порядка. Результаты подобного деяния могли быть малоприятными, уж я-то знаю.
Я приблизилась к двери и вслушалась. Тут у меня снова возникло ощущение дежавю. Я потрясла головой, и ощущение пропало. В квартире царило безмолвие. Я решилась войти. Резко распахнула дверь и шагнула вперед. Как только я очутилась в прихожей, то поняла – что-то тут было не так. Вернее, все было не так, как до моего ухода. На вешалке висело много чужой и абсолютно незнакомой одежды. Причем одежда была для самых разных сезонов. Висели легкие летние плащи, осенние и зимние пальто, а с самого края располагалась роскошная норковая шуба. В углу рядом с вешалкой стояло несколько зонтов и длинная черная трость с серебряной рукояткой в форме собачьей головы, причем ощущение дежавю в третий раз напомнило о себе. Чужой обуви в прихожей не имелось, за исключением пары галош. Я с недоумением смотрела на все это постороннее имущество. Вдруг с кухни послышался звон посуды, и тут же квартира наполнилась целым комплексом звуков. Из комнаты доносилась старинная музыка, оттуда же слышался шум голосов, по преимуществу мужских. Говорило сразу несколько человек, и слов разобрать не удавалось, да я и не особенно стремилась к этому. В кухне, там, где звенела посуда, звучал негромкий голос какой-то женщины. Я стояла посреди прихожей и силилась начать мыслить, что получалось с величайшим трудом. Я только заподозрила, что, быть может, это все-таки не моя квартира, как в туалете спустили воду, и оттуда в прихожую выкатился полноватый невысокий мужичок. Это был незнакомец лет сорока- сорока пяти с румяным улыбчивым лицом и широким лбом, пластично переходящим в лысину. Он немного напоминал плохую карикатуру на московского мэра Лужкова, но сходство портили уцелевшие волосы, которые имели рыжеватый оттенок и, несмотря на обилие бриолина, топорщились, как щетина у старой зубной щетки. На мужике плохо сидел темно-серый пиджак немодного покроя и черные, несколько мешковатые, но отутюженные брюки. На ногах у незнакомца сверкали лаковые туфли.
– Валентина Игоревна! – вскрикнул мужчина, простирая вперед свои пухлые ручки. – Давным-давно вас ждем! Отчего ж так долго?!
– Очередь большая в магазине, – неожиданно для себя довольно спокойно ответила я.
– Уж эти мне магазины! И не напоминайте, – он замахал пухлыми ручками, – в субботу там вообще не протолкнуться! – Толстяк уже стоял рядом со мной и одной рукой обнимал меня за талию. – Пойдемте к гостям, а то вас в самом деле заждались.
– Простите, но с кем имею честь? – церемонно спросила я, ставя сумку с продуктами на пол и пытаясь мягко, но настойчиво освободиться от объятия.
– Лобанов, Африкан Амвросиевич, – отрекомендовался незнакомец и устремился в комнату, увлекая меня за собой.
У дверей Африкан Амвросиевич уступил мне дорогу, но я не вошла, а замерзла на пороге, и Лобанов остановился за мной. В комнате оказалось четыре человека. Странно было наблюдать их сидящими вместе. Казалось, что это собралась труппа провинциального театра, не успевшая переодеться после какого-то утомительного спектакля о жизни девятнадцатого века. Все четверо располагались попарно друг напротив друга.
Справа, ближе к окну, в моем кресле развалился высокий худощавый мужчина средних лет. На нем хорошо сидел смокинг, а на носу золотилось пенсне. Волосы мужчины были прилизаны назад и блестели, как капот правительственного автомобиля, отражая плафон моей люстры. Своей внешностью этот благородный господин очень походил на буржуя из карикатур двадцатых годов. Нетрудно было догадаться, что трость в прихожей могла принадлежать только этому дядьке.
Напротив человека в смокинге ерзал на стуле низенький субъект в сером костюмчике и в больших очках с толстой оправой. Очки, казалось, превосходили ширину его плеч. Линзы были большущими и сильными, отчего глаза человека в сером костюме казались огромными, как у инопланетянина. По той же причине кроме глаз разглядеть что-либо на его лице было сложно. Можно было лишь предположить, что этот чел еще довольно-таки молод, но уже начал преждевременно стареть.
Рядом со слабовидящим узкоплечим «инопланетянином» сидела молодая бесцветная женщина в элегантном декольтированном черном платье и с трудно запоминающимся лицом. На голове у нее имелась шляпа с широкими изогнутыми полями и пышными страусиными перьями. В руке женщина держала длинный «дамский» мундштук с сигаретой. Лицо ее выражало полную отчужденность, скуку и безразличие. Правда, как мне показалось, в ее позе все же угадывалось нечто капризное и нарочитое.
Напротив женщины восседал бородатый, благообразного вида мужик в светло-голубой рубахе, на манер Льва Толстого подвязанной толстой веревкой. Было мужику лет под шестьдесят, он, что называется, пребывал в теле, однако грузным не казался. Борода его была аккуратно подстрижена, волосы уложены на прямой пробор, а темные глубокие глаза выдавали живой ум. Про себя я его окрестила «толстовцем».
