Сменщики Жестяева относились ко мне достаточно сурово, но никак не притесняли, и уже за это им спасибо.
На допросы меня не вызывали, и чуть ли ни круглые сутки я проводил в размышлениях о событиях последних двух лет, то есть с той минуты, как познакомился с доном Кристобалем. Забыты были все претензии к его жестокости и к тому, что он определил мне столь недостойную роль при казни убийц. Осталась только благодарность за привлечение к большим делам, за то, что всё это время я чувствовал свою значимость и полезность обществу.
Перед внутренним взором продолжала маячить белая простреленная рубаха на фоне тёмной воды и последние секунды жизни её владельца. Я всё никак не мог свыкнуться с мыслью, что нет больше моего дорогого испанца на свете и что никогда мне его уже не увидеть.
На шестой день моего пребывания в изоляторе, как раз в дежурство Анатолия, дверь распахнулась, и в камеру вошла Зина Тимошина. Она бросилась ко мне с распростёртыми объятиями, и я с нежность прижал её к своей груди. Чувствовалось, что Зиночка едва сдерживает рыдания.
Я поглаживал мягкие девичьи локоны и приговаривал:
– Не плачь, милая, рано или поздно всё заканчивается. Закончится и моё пребывание в тюрьме. Как говаривал царь Соломон три тысячи лет тому назад – и это всё пройдёт.
Ах как радостно и больно мне было увидеть мою возлюбленную! И она тоже радовалась и печалилась и всё голубила меня своим ясным и нежным взором. И будто никакой чёрной кошки не пробегало между нами, и мы только и мечтали о встрече, чтобы поскорее заключить друг друга в объятия.
– Да-да, – закивала она, – конечно, обязательно, всё пройдёт. Но знай – ты мне дорог, я тебя люблю. И сколько бы тебя ни продержали в заключении, я буду ждать твоего возвращения. Хоть десять, хоть двадцать лет, до конца жизни.
Взяв себя в руки, Зина заявила:
– Я хочу, чтобы мы поженились.
– Но как?
– Я переговорю с заведующей ЗАГСа. Она моя хорошая знакомая, и нас зарегистрируют.
– Кто ж меня отпустит?
– Обойдёмся без этого. Зарегистрируют прямо здесь, в камере.
Однако заведующая побоялась ответственности и отказалась. Тогда Зинаида пошла к батюшке одной из церквей. Тот выслушал её, подумал и дал согласие.
В день, когда на дежурство заступил Жестяев, началось венчание в камере. Процедура обряда была недолга. Мы спешили, чтобы никто не успел помешать. Единственным свидетелем был мой тюремщик Анатолий.
– Сегодня свершилось торжество и радость не только в вашей жизни, – сказал среди прочего священник, – но и в жизни всей нашей церкви… Нет ближе на земле отношений, чем отношения в союзе мужчины и женщины…
Факт вступления в брак был записан в церковной книге. Торопливый секундный поцелуй, дверь закрылась, и я остался в одиночестве. На губах ещё долго жило прикосновение Зининых уст. Первое и, может быть, последнее.
На следующее утро меня этапировали в Москву и заключили в один из казематов «Матросской Тишины».
Глава двадцать девятая. Подследственный
Следствие продолжалось год с небольшим. Всё это время меня содержали в одиночной камере, где единственными моими сотоварищами были одни только мои думы. Частые, продолжительные, особенно на первых порах, допросы, после которых я возвращался в свою новую обитель.
Процедура вывода на допрос общеизвестна. Выходишь из камеры, руки за спину, встаёшь лицом к стене. Затем под конвоем проходишь в помещение, где тебя ждёт следователь и где тебе начинают задавать разные вывороченные вопросы, в основном довольно гнетущего обвинительного содержания.
По обыкновению, делалось это следующим образом. Тебя плавно и аккуратно как бы ведут от одной темы к другой, постепенно изменяя смысл и содержание разговора. Ты говоришь «да-да» или «нет-нет» или в меру своих способностей и эрудиции пытаешься объяснить ту или иную ситуацию так, насколько её разумеешь. Но уже по ходу беседы догадываешься, что готовится какая-то ловушка, только непонятно пока, где она и в чём её смысл? И вдруг тебе говорят: как же так, гражданин Анисимов (это моя фамилия), пять минут назад вы говорили «да», а теперь на тот же самый вопрос говорите «нет».
Следователь Сбитневский, занимавшийся мною, был многоопытным специалистом, и на первых порах играл со мной, как кошка с мышкой.
Не сразу, но я научился с ним разговаривать. Когда он пытался увести меня в сторону от первоначального подтекста беседы, я незаметно возвращал его в исходную точку и, случалось, допрашиватель сам оказывался в логическом тупике. К счастью, у него хватало благоразумия не раздражаться. Он даже восхищался моей способностью находить контраргументы следовательскому напору.
– Вы мне симпатичны, Анисимов, – сказал однажды следователь уже по завершении очередного допроса. – Человек вы, в общем-то, безвредный. Другой на вашем месте, будучи у властной структуры, такого бы наворочал!.. Знайте, по секрету скажу – наши с вами беседы – это только для протокола. Ваша судьба давно решена в одном высоком кабинете.
Следственный изолятор «Матросская Тишина» был построен ещё при Екатерине Второй в 1775 году и назывался смирительным домом для предерзостных. То есть для разных мелких татей и тогдашней шпаны. Потом его переименовали в Московскую исправительную тюрьму. При советской власти тюрьму преобразовали в юношескую воспитательную колонию. После Великой Отечественной войны здания колонии были отданы для содержания подследственных.
В корпусе, куда меня поместили, были не только одиночные камеры, но и на шесть человек, и на шестнадцать.
В моей камере потолок был довольно высокий, не меньше двух с половиной метров. Достаточно широкое, словно не тюремное окно с фрамугой и решёткой. Грубые неровные стены, покрытые шершавой плохо приглаженной штукатуркой и выкрашенные в светло-коричневый цвет. Потолок под цвет цемента, на полу негорючий линолеум. С левой от двери стороны вдоль стены – кровать, намертво приделанная к полу. Небольшой стол с деревянной столешницей. Тоже укреплён в полу. На стене напротив кровати – небольшой же металлический шкаф. В него можно было складывать имеющуюся утварь. В углу возле двери – туалет открытого типа с двумя рубчатыми приступками для ног и обычный умывальник с краном и раковиной. Камера устроена так, чтобы полностью, от и до просматривалась из глазка в двери.
Камера примерно два метра в ширину и два с половиной – в длину. Я измерил её вдоль и поперёк в попытках хоть чем-нибудь занять себя. Больно-то не повернуться, но я почти ежедневно выполнял гимнастические упражнения, чтобы поддерживать себя в приемлемой физической форме. Начал было заниматься и дыхательными упражнениями, но почти сразу прекратил из-за постоянного запаха пыли, сырости и краски.
В десять вечера в корпусе был отбой, в шесть утра – подъём.
Зимой холодно было, из окна постоянно дуло в голову и спину. Как в купе плацкартного вагона. Под новогодние праздники я простудился, получил воспаление лёгких. Тяжело болел, температура за сорок один градус зашкаливала. Ходить не мог, непрекращавшиеся приступы слабости с ног валили. Меня даже переводили в тюремную больницу.
А летом с ума можно было сойти от жары. Дышать было нечем. Прежде всего, из-за горячей пыли, которой, казалось, воздух был набит до отказа. Иногда, не выдерживая, я ложился на пол, чтобы получить хоть какую-то прохладу, таившуюся под линолеумом.
Кормёжка – вполне нормальная. Порции небольшие, но достаточные, чтобы и не разжиреть при более чем ограниченном пространстве, и не отощать. Утром – какая-нибудь кашица, чаще перловая или ячневая, кусочек хлеба и стакан немного подслащённого чая. В обед – половинка первого с намёком на мясные ингредиенты, опять же кашица или полторы-две ложки макаронных изделий. Или картошка на второе. Ну и компот из сухофруктов или тот же чай. И два непременных кусочка хлеба. Вечером – кислое овощное рагу или кашица и чай.
Не знаю, кого как, но меня кормили именно таким рационом. Вкусно было или нет, я не задумывался. Раздача пищи и её поглощение вносили некоторое разнообразие в монотонность тюремного существования, и я всегда ждал заветного часа.
Да и грех было жаловаться на тюремную кормёжку потому, что и в прежние года жизнь не часто баловала меня разносолами. Не вспомнить, чтобы хоть раз нас угощали деликатесами в детдоме! Сколько-то потом меня подкармливала тётя Нюся, но после её смерти я ещё долго не мог устроиться на работу и жил только картошкой и овощами, выращенными на огороде. Правда, в ту пору я ещё собирал и сдавал бутылки, и на чёрный хлеб хватало.
Позже меня приняли формовщиком на железобетонный завод. Но заработок не был великим, часть из него уходила на одежду, свет, отопительный газ, мыло, зубную пасту, на проезд до работы и обратно, и опять на еду оставалось хрен да маленько. А бывало, что завод и простаивал по нескольку месяцев, и тогда мы вообще оставались без зарплаты.
