Ознакомительная версия.
– Что вы думаете об этом, люди Элен?
Будто рябь по воде прошла, но все так же молча. Не проронив ни звука, мужчины сняли шапки. Женщины закраснели щеками и часто задрожали ресницами.
Силис продолжил в полной тишине:
– Человек, облеченный властью, но так и не протянувший руку помощи горемычному роду… поздно прозревший предводитель, чья вина перед погибшим аймаком безмерна… я нижайше прошу прощения.
Он склонил голову перед сытыганскими женщинами. Вздыхающие аймачные, скучнея, понурили вслед за ним повинные лбы. Настаивать теперь на снятии багалыка да и самому Хорсуну твердить об этом было бы глупо. С одного быка дважды шкуру не сдирают, за одно дело два раза не спрашивают.
Силис заговорил о Сордонге. Плохо было, что никто в эти дни не сидел при его теле, обмытом и снаряженном в последний путь. Сердобольные женщины из Крылатой Лощины сделали все что нужно. Уложили мертвого отшельника на скамью, прикрыли лицо куском черной ровдуги. Прибрали в землянке, но находиться там отказались. А ведь покойников не оставляют одних. С добрыми людьми прощаются, поминают их славную жизнь. Говорят потихоньку напутствия, чтобы не страшно было усопшим, покидая Орто, вступать в неведомый Круг. С худыми тоже ведут беседы. Сдерживают молитвой и ласковым словом, не то озлобленные души станут бродить по земле, сея страх и печаль.
Народ саха верит, что после похорон на арангасе шаманы вместе со своими расколотыми, изорванными вещами на заходе солнца возвращаются в покинутые жилища. Там волшебники воскресают. Утварь их, прикатившись с могильного помоста, становится прежней. До утра не прекращается запредельное камлание, а с первыми солнечными лучами жилье снова пустеет. Но если мертвец был при жизни черным чародеем, он за одну ночь способен натворить таких бед, что за год не расхлебаешь.
К немалому облегчению Силиса, сход почти единодушно сошелся на решении предать тело отшельника, его тордох и скарб праведному огню. Багалыку же было велено принести в жертву шаманским духам черного однотравного тельца. Может, щедро угостившись, хромоножка Кэлманна и сгусток силы Дьалынг не станут держать зла на Хорсуна, а погубленная душа злосчастного старика без их помощи оставит мысли о мщении.
– Сордонгов тордох сооружен на челюсти то ли бесовской рыбы, то ли чешуйчатой ящерицы Мохолуо, – вспомнил кто-то давнюю байку.
Люди опять встрепенулись, заблестели глазами.
– Нет никакой челюсти, выдумки все!
– Что, запамятовали, как однажды в Диринге выловили огромную щуку, покрытую мхом?
– Тоже враки! Кто ел ту щуку?
– Никто не ел, выбросили обратно.
– Вода в Диринге плохая, – доложил воинский табунщик Кытанах. Старец разменял вторую весну сверх предельного человечьего века, но все еще работал. – Даже кони отказываются пить зимою из незамерзающих в этом озере полыней – чертовых окон. Поэтому приходится гонять с пешней к реке-бабушке.
– Не расслышал я, к какой-такой бабушке тебе, говоришь, со своей пешней гонять-то приходится? – засмеялся толстощекий шутник из второго ряда.
Прыткий и неуемный, как подросток, Кытанах встал, приосанившись, и воткнул в бока костлявые кулаки. Задрав подбородок, свысока глянул на толстяка подслеповатыми глазами и проверещал:
– Моя пешня служит пока что исправно! Я ею и девок могу напугать, а ты, пока свой ломик в сале-мясе найдешь, сам испугаешься!
Народ громыхнул хохотом, аж стены дрогнули. Закачались, забились поверху продолговатые солнечные блики, словно золотые язи в сетях.
– Сало-мясо! Ой, не могу, сало-мясо! – согнулась пополам сидящая обок с Кытанахом веселая старушка. Натянутая на берестяной торчок ее шапки соболья мордочка так и затряслась. Прозвище толстощекому было обеспечено. Устыженный насмешник укрылся за спинами.
– У меня забота – кого бы поздоровше в напарники дали, – важно изрек Кытанах, вдохновленный вниманием. – Один обхожу табуны! Молодые пошли избалованные. Мой парнишка Мохсого́л разленился совсем, через два раза на третий ездит. Спина, говорит, болит.
– Вру, что ли? Взаправду болит! – завопил смертельно обиженный «парнишка», на двадцатку с половиной весен младше Кытанаха.
Недавно Мохсогол взял юную жену и успел обрюхатить ее. Табунщики жили справно, он боялся потерять хорошую работу. Семейное прибавление требовало забыть о недугах, да разве уговоришь не ныть глупую спину, натруженную в новобрачных усилиях?
– Тогда не пропускай поездки, – смущенно пискнул Кытанах. Он хотел только припугнуть напарника, но вдруг струхнул, что сход и впрямь пожелает заменить Мохсогола.
Дольше, чем иные живут, заботились старики о табунах дружины, были неразлучны, как пара потертых торбазов, и не ставили ничего выше привычного дела. А тут один ни с того ни с сего завел молодую баджу. Кытанах расценил поступок товарища предательством по отношению к себе, двум престарелым женам Мохсогола и почему-то даже к своей старухе… Ни за что не признался бы, что завидует его новой весне.
«Как же быстро человек переходит от злобы к смирению, от скорби к смеху, – подумал Силис, настроенный нынче на отвлеченные размышления. – Жизнь словно Большая Река на восьми несогласных ветрах. То ярятся, темнея, волны, то текут лениво и солнечно. А то вдруг мчатся вразбег, баламутя зыбучий песок…» Глянул сочувственно на обоих табунщиков, затем на подростков, подпирающих стены:
– Покуда Мохсоголу неможется, пусть ребята подсобят. Им в радость. А как отпустит больного хворь, отберите вместе молодцев, сведущих в лошадях. Весны спустя обученные парни, подобно вам, смогут назубок перечислить стати и недостатки всякого жеребенка в любом табуне. Захотите на отдых уйти, так душа не будет болеть за добрую смену.
– Вот это верно! – обрадовался Мохсогол. – Не столь скоро, полагаю, станет в смене нужда, а все же придет время, когда понадобится сменить кого-то… у кого, к примеру, со зрением нелады.
– Либо того, чье седалище вконец изнежится и предпочтет лошадиному хребту супружескую лежанку! – воскликнул задетый за живое Кытанах.
Народ негромко посмеивался. Все любили задиристых стариков. Напарники вечно препирались, но жизни не мыслили один без другого.
Сход распределил сытыганских женщин и детей по семьям, с которыми дальновидный старейшина успел тайком переговорить заранее. Несладко в чужом дому, но не горше, чем было в гибнущем аймаке. Лачужки Сытыгана решено было уничтожить. Может, когда-нибудь улетучится висящее над аласом проклятие и вдов еще найдет другая, складная доля…
С любопытством рассматривала собрание, вполглаза следила за багалыком приметливая ко всему, верткая, как лисичка, дочка Никсика Олджуна. Ее, маловозрастную, позвали на сход, чтобы также к кому-то пристроить.
– Бабка Олджуны, мать Кэнгисы, была родом из аймака за северными хребтами, – припомнила одна из сытыганок. – О большой семье рассказывала старуха. Там, должно, много родственников осталось.
– Туда и надо отправить сироту весной, когда вскроются реки. А до тепла пусть поживет у тех, кто согласится кормить, – несмело предложила другая.
Девочка вскрикнула жалобно, будто лесная птица над разоренным гнездом. Из красивых волооких глаз, унаследованных от Кэнгисы, брызнули слезы. Предоставленная самой себе с трех весен, Олджуна почти все свое время проводила в лесу. Вряд ли кто-нибудь из детей да и взрослых лучше знал холмы и тропинки, аласы и озера Элен.
– Никуда не поеду! – прорыдала девочка громко, топнув ногой. – Я люблю лес и землю долины!
Люди с удивлением заоглядывались на маленькую строптивицу, посмевшую прекословить сходу. Кто-то уже чертыхнулся, кто-то рот сердито открыл для отповеди капризной девчонке. Старейшина успокаивающе поднял руку. Он часто встречал это дитя в лесу. Решается судьба человека. Не дело, если он недоволен.
– А у кого бы ты хотела жить?
Олджуна тут же перестала плакать. Чуть помедлила и выпалила:
– У багалыка Хорсуна!
Толпа, дружно ахнув, повторила многоголосо:
– У багалыка!..
Хорсун так сильно вздрогнул, что восьмикрылый шлем, который он собирался чуть сместить от духоты на затылок, упал. Руки едва успели подхватить. Люди снова ахнули, только тише и растеряннее. Увидели побелевшую голову воеводы.
Олджуна между тем рассудительно заявила:
– После смерти родителей я пошла бы к дядьке Сордонгу, он же мой родич. Но багалык убил его. Пусть теперь сам за меня отвечает.
В последних рядах засвистели, заулюлюкали, но передним понравились неожиданно здравые рассуждения девчонки. Послышалось несколько одобрительных выкриков.
– Сколько тебе весен? – спросил Силис в смятении.
– Двенадцать.
Прибавив себе целых три весны, Олджуна прикусила язык. Сообразила, что зря соврала. Слишком, скажут, большая, чтобы жить с вдовцом. Ведь из-за смерти жены он не перестал быть человеком-мужчиной.
– Наверное, столько, – поправила себя тут же. – Или меньше, не знаю.
Ознакомительная версия.
