Вера Камша - Синий взгляд Смерти. Рассвет

Скелет выходил — загляденье, если б не пиратская ухмылка, хоть сейчас в анатомический трактат! Руппи не пропустил ни единой косточки и теперь сосредоточенно рисовал стрелочки для будущих подписей, то и дело отпихивая лезущую под руку Гудрун. Кошка урчала, дрова трещали, дождь стучал, а наследнику Фельсенбургов хотелось кого-нибудь убить, потому и череп получался злобным и не слишком мертвым; смерть, она ведь бесстрастна, как мороженое мясо...

— Умолкни, — велел Руппи кошке. — Надоеда...

Гудрун, томно вякнув, опрокинулась на спину и принялась елозить по непросохшему рисунку. Размазавшиеся чернила казались то ли шерстью, то ли вуалью; выглядело это странно, но плотоядный мертвецкий оскал кошка стерла, правда, малость при этом посинев. Ничего, вылижется... Блудный лейтенант отложил перо и отправился смотреть, как мокнет уцелевшая половина ясеня. На душе было скверно, главным образом от неопределенности. Руперт фок Фельсенбург всегда знал, что нужно делать, даже когда не представлял как, а теперь цели не было. Никакой. Вытащенный из Рассвета Олаф читал за стеной Эсператию, Бермессер вместе со своими сообщниками уплыл в Закат, а война, в которой плескался Фридрих, Фельсенбургу не нравилась.

Кесария не должна проигрывать — это Руппи впитал с молоком кормилицы, жены отставного сержанта. Хильда баюкала будущего «брата кесаря» солдатскими песнями; мама, узнав об этом, отослала «грубое чудовище» прочь, однако дело было сделано. Руперт с детства хотел воевать, он учился воевать, он, побери Леворукий урода-регента, неплохо воевал, только победы Фридриха вели к поражению... нет, не бабушки Элизы — Дриксен.

Застрявший в Хексберг внук не представлял, чем занята герцогиня Штарквинд, но грозная дама не могла не учитывать в своих расчетах морских неудач. Чем больше пакостят фрошеры, тем меньше на побережье любят Фридриха и его лосиху. О рыбаках и прочих торговцах бабушка думала не больше, чем парой месяцев раньше — об Олафе, только отбить у регента приморские деревушки и спрятать их в Седых землях Руппи не мог, как и защитить от сорвавшегося с цепи Альмейды.

Устав созерцать дождь, лейтенант перебрался к печке, открыл заслонку и принялся смотреть в огонь, ну и думать заодно. Послав к... Гудрун ударившегося в эсператизм адмирала, послав к кошкам всех, он смог бы удрать, было б куда... Откажись Бруно выполнять приказы регента, фрошеры об этом уже проведали бы, так что старик лоялен Эйнрехту и при этом знает о выходке младшего Фельсенбурга из его же письма. Значит, дорога в армию окончится либо в замке Печальных Лебедей, либо, что вернее, в Штарквинде. Родственники упрячут «этого невозможного мальчишку» под замок, а ждать, пока бабушка съест регента, можно и в Хексберг. Тот же полуплен, но у Вальдеса хотя бы никто не глядит с укоризной и не читает нотаций.

Возвращаться к волосатому скелету не хотелось, но Руперт еще на «Утенке» дал себе слово каждый день повторять вызубренное и повторял. Кости были переписаны; лейтенант принялся вспоминать мышцы и вспоминал, пока вернувшийся из порта фельпец не привел Юхана. Гудрун, словно понимая, что на нее зарятся, взлетела на бюро и забилась за здоровенные гайифские часы, виднелся только кончик хвоста. Подавив смешок, Руппи поднялся навстречу гостям. Шкиперу он в самом деле был рад.

— А я с новостишкой. — Добряк, не чинясь, тряханул руку Фельсенбурга. — Вроде и ждали, а все одно как веслом по башке! Помер Готфрид-то наш, скоро месяц уж будет...

— Шварцготвурм!

— И не говорите! — Добряк не то хохотнул, не то всхлипнул. — Утром в Ротфогеле чудо одно приключилось, а вечерком наше величество и того... Регенту на радость. Дождался, потрох пластужий, теперь будет на трон взбираться!

Не спать после обеда, после кагетского обеда, можно лишь из упрямства; Карло Капрас был упрям, хотя предпочитал считать себя настойчивым. Только упрямство заставляло его в этой дурацкой стране вставать затемно, влезать в мундир, лопать на завтрак кашу — это в Гурпо-то! — и до восьмого пота гонять кипарскую деревенщину, пытаясь превратить вчерашних олухов в сносных солдат. Не для Хаммаила, для настоящей войны, в которую среди роз, застолий и тараканов верить можно было опять же лишь из упрямства.

Разбросанные по чужим замкам гайифские батальоны давно уже никто не беспокоил, что понемногу расслабляло и солдат, и офицеров. Было тихо, только где-то на севере казаронские дружинники цапались с бириссцами Бааты, однако решительных действий никто не предпринимал. Лисенок молчал, у Хаммаила продолжали жрать и выхваляться, тревожился разве что Курподай, становившийся все услужливей и при этом мрачнее. Капрас спрашивал, в чем дело, казарон вздыхал, как обозная лошадь, и навязывал очередную любезность. Это отнюдь не радовало — Карло, хоть и начинал в гвардии, не любил влезать в долги, корпус же больше объедал союзников, чем защищал. На казара и его семейку маршалу было начхать, но перед хозяином Гурпо, если б не его просьба поднатаскать местных увальней, гайифец чувствовал бы себя неловко.

Гапзис доносил, что Курподаевы «рекруты» на занятиях усердны и даже чему-то научились, но — уверял ветеран — эти пожиратели инжира способны на что-то путное лишь рядом с настоящими солдатами и под пристойным, читай, имперским командованием. Самостоятельно воевать балбесы пока не могли, хотя не трусили и не отлынивали. В основном лагере тоже не бездельничали. Ламброс школил своих пушкарей и кагетских ремесленников, пытаясь если не повторить виденные при Дараме талигойские фортели, то хотя бы прибавить полковой артиллерии прыти и научить ее маневрировать на поле боя. Последние «катания» внушали надежду; во всяком случае, облегченные лафеты перестали разваливаться после второго-третьего выстрела...