Если бы моя вера основывалась на переселении душ или хотя бы допускала отдельные случаи — в виде пресловутого исключения, подтверждающего общее правило, — я бы сказал прямо и определенно: да, это именно оно. Потому что иначе объяснить события, которым я стал свидетелем, кажется, невозможно. Однако догматы веры, вырезанные на сердце в детстве, неистребимы — и потому я могу оправдаться только неуемным желанием фантазировать. Итак, предлагаю считать все это невинной фантазией на тему, не слишком одобряемую. Предлагаю принять как допущение — души странствуют из жизни в жизнь, порой весьма причудливым путем, решают задачи, которые нам в нашем земном бытии не понять, с тайными целями они погружены в сон и им назначено время кратких пробуждений, а петушиным криком или звонком будильника служат приметы, заранее оговоренные с той силой, которая их, души, и отправляет в земное плотское существование, с целью, опять же, неведомой.
Небритый мужчина, лет пятидесяти, в мятой серой футболке и выцветших трусах, босой, немного испуганный, вышел во двор — маленький задний двор при двухэтажном деревянном доме, с сараем у забора, бочкой у стены, куда стекает дождевая вода с крыши, колонкой с насосом, сиреневым кустом, дикими зарослями полыни, скрывающими мусорную кучу. При этом он не в калитку вошел и не по трем ступенькам спустился, покинув кухню, где по летнему времени печь не топилась, но стояла на покрытом клеенкой столе керосинка, а под столом — вечный ее спутник, жестяной бидон с керосином.
То есть, разъехались незримые раздвижные двери, висящие ни на чем, и пропустили его во двор.
Пространство понемногу наполнилось запахами и звуками. Мерзостью потянуло от мусорной кучи, но радостью — от прерывистой трели велосипедного звонка. Печалью — от сирени, что месяц назад отцвела, но весельем — от итальянской песенки, которую крутили наверху (мужчина явственно увидел радиолу и пластинку).
— Все — так? — спросил, выйдя из-за угла, человек… человек?..
Можно надеть старые, подхваченные солдатским ремнем, штаны и клетчатую ковбойку, даже кепку можно нахлобучить, простецкую кепку, принадлежность рабочего класса, но куда ты, ангел, денешь свечение от чистого правильного лица?
— Так, — неуверенно согласился мужчина. По всем приметам это был двор его детства. А гость в кепке — словно забрел с улицы, по дороге к цехам «Красного пролетария».
— Тебе здесь было хорошо, — сказал ангел. — Вот тут вы с Семкой играли в ножички.
Он показал на пятачок утоптанной земли, и сразу там обозначился выполненный лезвием рисунок: кривой круг, поделенный на куски странной формы.
— Да, — мужчина огляделся. — Там где-то должна быть беседка.
— Ты понимаешь, как тут оказался?
— Я… я все-таки умер?
— Как видишь, твоя жизнь продолжается. Давай-ка сядем и поговорим.
Лавочка была возле ступенек. Ангел сел первый. Мужчина чувствовал себя как-то неловко — да и неудивительно.
— Теперь уже нечего бояться, — сказал ангел. — Все плохое кончилось. Да ты садись! У нас будет очень важный разговор. Ты ведь из тех, кого зовут хорошими людьми. Ты никогда и никому не причинил зла. Ты за малые свои грехи уже расплатился двумя годами болезни. И у меня к тебе будет только один вопрос… по-моему, тебе стыдно за твою одежду? Пожелай другую.
— Можно мои серые костюмные брюки? — спросил мужчина. — И голубую рубашку?
— И, наверно, прическу поменять?
— А можно?
Голова мужчины была в седоватой щетине квадратиками — кто проходил облучение по поводу скверной опухоли, тем эти квадратики известны.
— Можно, — ангел улыбнулся и дважды кивнул. — У тебя там остались хорошие ботинки. Сейчас и они появятся.
Мужчина не понял, как это произошло. Не ощутил кожей исчезновения одежды и земли из-под босых ног. А новая одежда и обувь словно просочились из кожных пор. Волосы росли чуть дольше, густая темная челка упала на лоб, и от этого мужчина сразу помолодел.
— Садись — снова предложил ангел. — И поговорим о любви.
— Зачем? — спросил мужчина.
— Затем, что я должен разобраться, какие у тебя отношения с любовью. Кого ты в жизни своей любил — или же не любил, от кого получал любовь — или же не получал. Какие ты принес с собой обиды и несбывшиеся мечты. Это очень важно. Понимаешь, ведь все измеряется любовью. Только она имеет значение. Иногда здесь появляются хорошие люди, сделавшие немало добра, но смутно представляющие, сколько в их жизни было любви. Они, не поверишь, начинают перечислять квартиры, яхты, какие-то автомобили, каких-то непонятных женщин.
— Квартир у меня было две, так ведь о них и говорить не стоит, обычные, в многоэтажках. Женщин было…
— Которых ты любил? Не трудись считать. Любил жену, — уверенно сказал ангел.
— Да, пожалуй, только ее… хотя ей со мной досталось…
— Жену отпусти, — посоветовал ангел. — Не вспоминай о ней. Мне кажется, года через два у нее появится другой человек. Не мешай ей, не тяни ее к себе. Женщине плохо быть одной.
— Да…
— Не беспокойся, она тебя любила. И сейчас любит. Во сне. Она еще не знает…
— Маришка! — воскликнул мужчина. — Боже мой, Маришка!
Все это время он был просто подавлен и относительно спокоен. Но с именем «Маришка» вскочил со скамьи.
Он увидел дочь — такой, какой она являлась ему в окошках посреди бреда и беспамятства, увидел осунувшееся личико и короткие, ежиком, темные волосы, прямые, густые и жесткие — как у него самого. Жена еще шутила, что жесткий волос — признак сильного характера, но муж под эту примету не подпадает. Дочь уродилась в отца — об этом жена говорила с некоторым сожалением, ведь она считала себя красавицей, снизошедшей к простому смертному. У Маришки были его губы, его подбородок, его брови — шире и гуще, чем положено девочке. Его любопытство к технике, наконец…
Ангел осторожно, потихоньку, погасил эту картинку.
— Она не испугается, это я тебе обещаю, — тихо сказал ангел. — Она проснется, увидит в полумраке, что ты лежишь на спине, ничего не поймет и очень тихо выйдет из комнаты. Она постоит немного в прихожей, даже притронется к дверной ручке, но все же решит остаться. Потом сядет в кресло на балконе и будет ждать рассвета. Ей есть о чем подумать. Но рассвета она, я думаю, не дождется. Посидит в кресле минут двадцать и пойдет будить тетю Люсю.
— Как к нам попала тетя Люся? — удивился мужчина.
— Она осталась у вас ночевать, потому что твоя Оленька устала до умопомрачения. Они все по очереди сидели с тобой.
