Владислав Русанов - Золотой вепрь

Весь мастеровой люд, населяющий гончарный квартал Аксамалы, знал фра Розарио как заядлого голубятника.

Вообще-то, в столице Сасандрийской империи до недавнего времени трудно было удивить народ подобным увлечением. И в Верхнем городе, среди белостенных дворцов и рвущихся ввысь храмов, и в Нижнем, где обитали люди попроще – купцы, банкиры, ремесленники, лавочники, ученые, – голубей любили. Еще бы, птица, угодная самому Триединому. Ведь всем известно, когда Господь умирал от голода и жажды в пустыне, скрываясь от гонителей веры, именно голуби приносили ему в зобу воду и ячменные зерна. Теперь они запросто разгуливали по мозаичным полам храмов, заставляя верующих постоянно смотреть себе под ноги (не раздавить бы!), мельтешили меж колоннами портиков, безнаказанно гадили на головы бронзовых и мраморных статуй, увековечивающих генералов и адмиралов, прославивших империю силой оружия и мудростью военной мысли. Да что там! Сам император, да живет он вечно, содержал голубятню на несколько тысяч птиц и частенько в молодые годы проводил дни напролет среди клеток под монотонное воркование.

А каких только пород голубей не вывели в Сасандре! На самый взыскательный вкус, на самого утонченного любителя. Иной неискушенный человек взглянет и плюнет в сердцах – уродство, да и только. А оказывается – порода!

Дутыши – мьельские, тьяльские, литийские… Словно удивительные, заканчивающиеся сверху шаром свечки на тоненьких ножках, щеголяли друг перед другом самцы дутышей. Сизые, вороные с отливом, пегие, палевые…

Бородавчатые аксамалианские отличались мясистыми багровыми наростами на клювах – ни дать ни взять последствия неведомой болезни. Да еще вокруг глаз красные круги. Ночью приснится – любая бруха[1] отдыхает в холодке. Конечно, вельсгундские бородавчатые тоже красавцы хоть куда – как вспомнишь, так вздрогнешь, – но аксамалианская порода ценилась выше прочих.

Уннарские мохноногие и браильские очковые.

Турманы, поражающие воображение наблюдателя петлями и восьмерками, которые они без устали выделывают в синем небе на пределе видимости.

Но любовью фра Розарио на долгие годы оставались почтовые голуби. Внешне невзрачные птицы – ни тебе яркой расцветки, ни особых украшений из перьев или кожистых наростов. Маленькие, верткие и стремительные. Аксамалианские почтовые за день могут преодолеть шестьсот – семьсот миль, летят над морем, невзирая на туман, возвращаются, даже если их увезли от родного дома на тысячу и больше миль. Многие честные имперцы считали такую способность благодатью Триединого, которой он отметил своих спасителей. Ни одному сасандрийцу и в голову не пришло бы убивать голубей. Это в Айшасе[2] вывели мясную породу и с удовольствием поедают священных птиц. Ну, айшасианы все не от мира сего – разум верующего в Триединого не в силах постигнуть их обычаев.

Но, конечно, далеко не каждый почтовик сумеет правильно определить направление и вернуться в голубятню из далека-далека, пролететь сотни миль, удрать от чеглоков и увернуться от перепелятников, не дать себя увлечь диким голубкам. Опытные голубятники устраивают для птиц испытания, проходит которые один из сотни, а то и из тысячи. Их ценят на вес золота. И это не красивые слова, а самая что ни на есть истина! Если на одну чашу весов посадить с любовью выращенного, кропотливо обученного почтового голубя, то на другую чашу толковый купец, не скупясь, кладет десять унций[3] золота.

Казалось бы, прямой путь обогатиться для любого голубятника. Да не тут-то было! Не у каждого получится выкормить, взлелеять ценную птицу. У кого-то не хватает умения, у кого-то – терпения. Зато фра Розарио умел добиться желаемого результата, не затрачивая на первый взгляд ни малейших усилий. Уж кто-кто, а он мог бы стать самым настоящим богачом. Как говорят в народе, грести деньги лопатой. Но сухощавый пышноусый аксамалианец с выдубленным солнцем и ветром лицом – сказывалась привычка с утра до вечера торчать на плоской крыше – о презренном металле и не думал. Он открыто и резко отзывался о людях, трепетно складывающих скудо[4] к скудо, солид к солиду, и занимался птицами исключительно для своего удовольствия. В свободное время помогал сестре и ее мужу, которые содержали небольшую булочную в самом дальнем конце Прорезной улицы. Ворочал мешки с мукой и кадушки с тестом, разжигал печь, с удовольствием ухаживал за стареньким осликом, таскающим тележку с выпечкой. Играл с племянниками. Лишь изредка выбирался из столицы. Куда – не говорил никому. Отделывался шутками и прибаутками. Мол, за времена бурной молодости успел детишек настрогать по одному в каждой провинции, а теперь приходится ездить, проверять, что да как, а когда и помочь денежками. Вопреки своим же словам золото он не увозил из Аксамалы, а, напротив, привозил. И тогда щедро одаривал каждого из шестерых сорванцов-племянников сладостями и игрушками, дарил дорогие тряпки сестре, привозил в подарок свояку айшасианский табак, мог просто так дать денег для насущных нужд. Ну, понятно, когда он уезжал с десятком-другим голубей в дорожных клетках. А когда налегке? Соседи шушукались, но Розарио не давал даже зацепки для сплетен. А домыслы стройте сколько угодно…

Правда, события последних дней отвлекли обывателей от таинственного голубятника, его отлучек и его заработков. Аксамала окунулась в пучину самого настоящего бунта. Разруха, хаос и кровопролитие правили столицей империи. В ночь Огня и Стали гвардейцы и вооруженные чем попало горожане обрушились на скрывающихся в столице чародеев, практикующих запрещенное еще в незапамятные времена искусство, и на вольнодумцев, выступающих против нынешней имперской власти.[5] Колдуны оказали отчаянное сопротивление, на что не рассчитывали ни командир гвардии Бригельм дель Погго, ни верховный главнокомандующий, т’Алисан делла Каллиано.

Впрочем, спросить теперь было не с кого – весь генералитет, чиновники магистрата, Верховный совет жрецов Триединого погибли в междоусобице. От Верхнего города не осталось камня на камне. Масла в огонь подлило отребье из припортовых кварталов, ворвавшееся в Нижний город с одной-единственной целью – грабить и убивать. К утру уцелели лишь те кварталы, где люди сумели объединиться и оказать сопротивление с оружием в руках. Центром сопротивления оказался университетский городок. Но удалось сохранить островок благополучия и на нижнем конце Прорезной улицы. Лавочники и ремесленники перегородили улицу и окрестные переулки завалами из старой мебели и всякого прочего хлама и, сменяясь, несли стражу днем и ночью. Большое подспорье оказали два десятка гвардейцев и стражников, совершенно случайно прибившиеся к горожанам.