Наталия Ипатова - Король-Беда и Красная Ведьма

Он лежал, будучи уже практически совершенно недвижим, окруженный со всех сторон трусливой тьмой, которая, подобно царедворцам, выставляла себя напоказ лишь тогда, когда ей это ничем не грозило. Бред смешивался с явью, камни кладки под золотыми драпировками дышали обжигающим холодом, проникавшим в самый костный мозг, а мимо нескончаемой чередой тянулись колеблемые сквозняком тени тех, кто оставил его здесь умирать одного, и каждую он награждал проклятием. Костлявые руки то сжимались, то разжимались, комкая льняные белые простыни и будучи уже не в состоянии оставить на них действительно неизгладимые следы. Его бесило даже это незначительное обстоятельство.

То, что они просвечивали, никоим образом его не удивляло: он и при жизни-то видел их всех насквозь. Его только немного озадачивало то, что сегодня из-под небрежно напяленных лиц торчали звериные хари. Лопочущие куры и лисы — фрейлины-однодневки и устоявшиеся фаворитки, Званные бараны и истинно всегда голодные волки — раззолоченные пустышки-офицеры и министры, у которых хватало ума не выставлять нажитое напоказ, родня всех пород и мастей в зависимости от их поведения при его жизни. И теперь ни один не задерживался у его изголовья, ни один не пожелал вместе с ним взглянуть в лицо самому последнему и самому неизбежному посольству. О, он понимал, что это было свидетельством и закономерным следствием великого страха, внушаемого им при жизни. Испытывая мрачное изощренное удовлетворение, он и не хотел, чтобы было иначе. Если бы было иначе, он бы, пожалуй, разочаровался, ибо с ранней юности был убежден в подлости человеческой натуры. И все же он предпочел бы, чтобы в складках тяжелых портьерных занавесей вместо жалкого аптекаря, донельзя перепуганной белой мыши, бывшей явно не в состоянии переварить свою роль в истории, здесь трясся кто-то хорошо ему знакомый и обязанный присутствовать здесь вопреки собственному желанию.

Скажем, эта беспредельно породистая рыжая сука — жена. Королева. Всюду, куда бы ни следовал за нею его озабоченный, недоверчивый взгляд, рядом с ней угадывался силуэт крупного зверя, несомненно, хищного. Его существование не удивляло, тяжелое гнетущее сожаление вызвано было лишь тем, что уже нет возможности выяснить его имя: тварь благоразумно не показывалась на свету. Бедняжка Ханна, безусловно, догадывалась, что ему известно, какими усилиями она изображает преданную любящую супругу. Он не верил в преданность и любовь, во всяком случае, по отношению к себе. Он бросал ей жирные куски — она изображала. Разумеется, она понимает, насколько быстро сейчас ее оттеснят от кормушки, если у нее недостанет ума позаботиться о том, чтобы тот, кто там стоит, как прежде — другой, продолжал оделять ее подачками.

Он прекрасно знал, по какому сценарию пойдет дальнейшая игра. Начнется все с грызни из-за регентства. Он не стал назначать регента, превосходно зная, что любая его воля будет оспорена, стоит ему лишь закрыть глаза. Кстати, он оставил бы регентство Ханне, когда бы верил, что она его удержит. К сожалению, он был убежден, что она поспешит передать его в чью-нибудь крепкую руку. Слишком многим интересам пришлось бы ей противостоять в одиночку, а Ханна — едва ли деятельная натура. Стоит ожидать яростной схватки среди приближенных за право влиять на наследника, и непременно кто-нибудь предпримет попытку уничтожить королевскую семью. Ханна должна это понимать, она не дура. Не настолько. Потом, когда партии определятся, начнется возня по углам: бароны захотят вольностей, церковь — равноправия с государством, и все это будет им обещано, поскольку в их поддержке заинтересована каждая сторона. Дальновидные фаворитки спешно бросят потенциально опальных любовников и сразятся за потенциально устойчивых. Еще более дальновидные отложат эту процедуру до тех времен, когда все прояснится. Слетит несколько дельных голов, из тех, кого он сам нашел и приблизил к трону. Сгинут труды целого царствования.

В одном лишь все они будут едины: в счастье избавления от него, от железного ошейника чужой властной воли, который каждый ощущал на себе ежеминутно и без которого вряд ли представлял свое существование. Ах как бы ему хотелось, чтобы миг его долгожданной смерти не стал для них мигом обретения свободы, чтобы долго еще они жили под его чудовищной тенью, лишь шепотом, в страхе, поминая его имя, чтобы часа смерти его они страшились больше, чем его грозного могущества при жизни. О, как бы ему хотелось, чтобы им было хуже, чем ему, и чтобы он мог видеть это и наслаждаться этим, как упивался при жизни их страхом, как презирал их рабское подобострастие, желал, чтобы было иначе, и не давал тому ни малейшей возможности. Почему они бросили его с этой редкозубой мышью? Не потому ли, что знали его слишком хорошо? Не оттого ли, что были счастливы отыграть ему хоть мелкой пакостью весь ужас многолетнего приниженного существования? Не хотели ли они продемонстрировать, что, упав им под ноги, он не достоин более ничего?

О, как ему хотелось одержать над ними еще одну, последнюю победу! Обыграть их так, чтобы они и знать о том не знали, и уйти, улыбаясь, оставив за собой последнее слово несказанным, так, чтобы оно прозвучало тогда, когда ему придет срок, как гром средь ясного неба.

Он не мог уже встать, пройти в зал, кликнуть всех и обрушить на них грозу монаршего гнева, чтобы наиболее слабые умирали на месте от разрыва сердца, а сильные — завидовали им. Он понимал, насколько детским выглядело это желание, но от понимания оно не становилось менее сильным. И кажется, он нашел такую возможность. Правда, слишком дорогую. Раньше он вряд ли воспользовался бы ею. Но желание править бал стоило того.

— Ты, — сказал он, не поворачивая головы. — Я хочу видеть сына. Наследного принца. Иди скажи. Эй! Одного, без матери и нянек.

Мальчик, выглядевший, как это ни странно, человеком, нерешительно переступил порог и остановился, почти скрываемый тенью полога. Видно было, что ему сюда не хотелось. Почему-то это неожиданно остро и болезненно кольнуло короля. Чтобы рассмотреть наследника, ему пришлось напрячь зрение, но все равно при первом взгляде на парнишку он ничего не смог бы сказать. Разве что тот наверняка вырастет очень красивым мужчиной.

— Итак, милорд, вы мой сын?

— Мне так говорят, Ваше Величество… Тон ответа был растерянный, но умирающий король закашлялся от смеха.

— Ты, — окликнул он, — аптекарь… Можно ли считать этот ответ проявлением природного ума?