Когда дорога вынырнула из леса, я заплакал. Глупо и недостойно — но мне было все равно. Да и не видит никто.
Пять лет прошло. Бой — мой первый и единственный бой — рана, плен. Я оказался трусом — не хватило сил уйти в смерть. Сил, смелости… На самом деле, я просто знал — Ида ждет.
Я не мог ее обмануть. Пять лет рабства, два неудачных побега: после последнего досталось так, что все думали — не жилец. Выжил. В третий раз я уже не надеялся ни на что, знал, что если поймают — убьют. Не поймали.
В густой летней ночи казалось, что ничего не изменилось. Все там же на околице был мой дом — наш дом. Я долго стоял прислонившись лбом к двери, унимая колотящееся где-то в горле сердце. Наконец, собрался с духом и постучал. Прошелестели легкие шаги за стеной, стукнул затвор. Дверь открылась без обычного «кто там» — и мне пришлось прислониться к косяку, чтобы удержаться на разом подкосившихся ногах.
Она стояла в дверном проеме — босая, простоволосая, в одной сорочке. Свеча озаряла лицо, на котором недоумение сменялось растерянностью, а потом — таким кристально чистым счастьем, что у меня перехватило дыхание. Ида всхлипнула, выронила свечу, бросилась мне на шею, что-то лепеча, смеясь и плача одновременно.
Я, наконец, смог отлепиться от стены, шагнул в дом. Гладил худенькую вздрагивающую спину. Моя жена. Моя Ида. Где-то внутри постепенно растворялся страх, сменяясь спокойным теплом. Теперь можно признаться себе в том, что все эти пять лет жил совершенно безумной надеждой… сбылось, вопреки всему.
— Ой, что это я тебя на пороге держу, — спохватилась жена, повела в дом, держа за руку, точно несмышленыша. — Сейчас, поесть соберу.
— Помыться бы… — есть хотелось, да еще как, но еще больше хотелось забраться в воду, содрать с себя прошлое вместе с потом и дорожной пылью.
— Так пока греется…
Я не стал спорить. Просто смотрел, как она хлопочет вокруг жаровни — печь по летнему времени никто не топил.
Все кончилось. Дома…
Вкуса еды я не почувствовал — не до того было. Закинул что-то в нутро, и ладно. Пока я ел, Ида навела помыться. Скинув грязные провонявшие вещи, я с блаженным стоном осел в кадушку с теплой водой. Отобрал у жены ковшик:
— Не суетись так вокруг, что я — дитя малое?
— Глупый. — Она обняла сзади. — Я так долго тебя ждала…
Ответить я не смог — горло перехватило.
Пока я мылся, Ида все порывалась то быстро простирнуть мое барахло, то полезть в сундуки за сменной одеждой. Я фыркнул, и велел ей не маяться дурью посередь ночи. Утром можно все сделать — а сейчас одежки ни к чему. Ей, кстати, тоже. Даже в полумраке было видно, как она смутилась. Хохоча, как ненормальный, я сгреб ее в охапку, и уволок в постель…
Пылинки танцевали в лучах солнца, пробивавшихся сквозь щели в крыше. Пахло пылью, плесенью и еще тем неуловимым мертвым духом, что стоит в любом брошенном доме. Я торопливо сел, озираясь по сторонам. Покосившиеся стены, выбитые окна. Одна ставня висела на единственной петле, других и вовсе не было. Мерно скрипела дверь, шатаясь туда-сюда на сквозняке. Подо мной вместо постели оказались рассохшиеся доски. Одежда, сброшенная вчера, валялась неопрятной грудой посреди комнаты.
Я затряс головой, пытаясь проснуться. Сон. Кошмар. Что угодно, только не…
Подгнившие половицы скрипнули под ногами. Где-то среди одежды должен быть нож. Сейчас… сейчас я проснусь. Я полоснул лезвием по руке. Боль обожгла, тяжелые красные капли застучали о доски пола. Я зажмурился, до хруста стиснул зубы. Медленно открыл глаза.
Ничего не изменилось. Только саднила порезанная рука, да мерно капала кровь.
— Ида?
Тишина.
Я медленно опустился на пол, обхватив голову руками. Но ведь было же вчера… Или не было? Или я пришел в пустой дом и повредился рассудком? Как понять, что явь, а что морок, если прошедшая ночь кажется реальней сегодняшнего утра?
В пыли на полу отчетливо проступали мои следы. Мои. И еще цепочка следов — значительно меньших. Женских? Я торопливо оделся, не обращая внимания на то, что кровь пятнает вещи, выбежал на крыльцо.
Тихо вокруг. Так тихо, как никогда не бывает днем. Ни собачьего лая, ни детских криков. Лишь мерный скрип двери за спиной, да беспечное пение птиц. Огород зарос бурьяном. Вместо бани чернела обугленная печь. Я поднял глаза на соседский дом — те же слепые окна, покосившийся штакетник.
Я метался по деревне как одержимый, врывался в дома, распахивая двери. Никого — только птичий щебет посреди неживой тишины. Наконец, просто опустился в пыль возле колодца, прислонившись спиной к срубу, и закрыл глаза. Думать не было сил — мысли тонули в вязком, оглушающем страхе. Все это неправда. Затянувшийся кошмар. Надо проснуться…
Звук неровных шаркающих шагов оказался неожиданно громким. Я вскинулся, хватаясь за нож.
— Ой, да кого это к нам принесло? — старуха в черном щурила подслеповатые глаза. — Никак Эрин вернулся?
Ее считали блаженной. Я был еще мальчишкой, когда ее муж погиб под упавшим деревом. А после того, как той же весной мор унес троих взрослых сыновей, Рина и вовсе повредилась в уме. Ходила и всем рассказывала, что ее муж с детьми ушли на заработки и вот-вот должны вернуться. В деревне жалели безумную бабку, подкармливали, изредка помогали кое-как управиться с хозяйством.
— Вернулся. — Я не узнал своего голоса. — Где все, баба Рина?
— Да ты вставай, пойдем ко мне хоть. Нечего тут рассиживаться.
А до ее-то дома я и не дошел, пока метался по улицам.
— Где все? — повторил я, шагая за неторопливо шаркающей старухой.
— Кто в могиле… Кто удрать успел. — Безмятежно отвечала она. — Я осталась — а то муж вернется — и никого.
Я остановился:
— А Ида?
— Ох, Ида твоя… А вот и дошли. Ты давай, поешь сперва, потом поговорим.
— Баба Рина, не тяни, — взмолился я. — Что с ней?
— Ида твоя… Полгода прошло, как вас на войну забрали — отряд чужаков нагрянул. А в деревне, почитай, мужиков-то и не осталось — бабы одни, да ребятишки. Ну, и покуражились вволю… Дом-то ваш на самой околице, с той стороны они и пришли.
— Что они с ней сделали??? — я встряхнул бабку за костлявые плечи. — Что?
— Что с молодой бабой сделают? Пятеро ей досталось. А потом веревку на шею — ржали все, мол, неласкова оказалась — и то сказать, отбивалась как могла, у всех пятерых морды в кровь расцарапаны были. Уж вроде смириться надо было — а она все кричала, да рвалась.
Дребезжащий старческий голос вдруг стал далеким- далеким. Перед глазами запрыгали разноцветные пятна.
