Ника Созонова - Грань

Ознакомительная версия.

1.

…80, 79, 78 — отсчет пошел.

Расслабляюсь, изгоняю из своего сознания все мысли и чувства. В сущности, это медитация, обыкновенная медитация. Лишь небольшое добавление — медленный счет. Я выбрал для себя число восемьдесят. Кто-то начинает со ста или даже двухсот — скорость вхождения у всех разная, зависит от гибкости психики.

…64, 63, 62… Помнится, на Курсах мы спорили, позерствуя друг перед другом, через какой минимальный промежуток времени сумеем войти. Один раз я попробовал отсчет в 25. В итоге провел неделю на реабилитации у психиатров и больше не экспериментировал.

…38, 37, 36… Вот оно: период абсолютной пустоты и покоя. Мое сознание — чистый лист бумаги, белоснежная равнина. Мне нравится это состояние полной очистки, совершенной свободы от своего суетного 'я'. К сожалению, не могу позволить себе наслаждаться им долго.

…26, 25, 24… На счет 24 слабым движением указательного пальца нажимаю на кнопку в подлокотнике кресла. Как обычно, первые ощущения — сигналы о том, что нечто чужое просачивается под твою черепную крышку — неприятны и физиологичны. Начинает свербеть горло, словно в него засыпали песок, крохотные иголки вонзаются в подушечки пальцев, отчаянно чешутся пятки. Весь организм, а не только мозг яростно сопротивляется вторжению: 'Не хочу! Не пущу!..'

…13, 12, 11… Тело успокаивается. Сознание потихоньку осваивается в новом пространстве: осматривается, принюхивается. Словно человек, зашедший в огромный чужой дом… или сад… или террариум. Для многих это самый трудный и неприятный момент в контакте, хуже, чем предыдущее телесное возмущение: слияние с чужой психикой, с посторонней — и, как правило, отчаянно-чуждой — душой. Для меня — самый острый и интригующий.

…2, 1, 0. Еще одно нажатие кнопки — оно полностью отключает от собственного тела, прилежно застывшего на кушетке со скрещенными на груди — как у усопшего — ручками. Вошел!..

…Здесь было довольно-таки обыденно. Я ожидал большего от внутреннего мира женщины, до смерти забившей единственного сына одиннадцати лет. Впрочем, пора бы и привыкнуть, что мои ожидания редко оправдываются: большинство внутренних миров, в которые ныряю с трепетом первооткрывателя (джунгли Амазонки? пещера Алладина? бескрайний заполярный пейзаж?), представляют собой нечто гораздо менее экзотическое — что-то вроде комнатушки с привычной мебелью или типового домика, в подвале которого таятся столь же типовые ужасы.

Так и здесь. Впрочем, цветовая гамма была достаточно яркой, а это немаловажно. Большинство моих коллег выбирает трудную ношу мада не столько из любви к психологии, сколько от банальной тоски по зелени, дневному свету и ярким краскам. В реальном мире с этим туго, а в мирах внутренних — хватает. Конечно, если 'ведомый' не страдает от депрессии.

Едва осмотревшись и вчувствовавшись, я понял, что грань между нормой и безумием у моей пациентки необратимо стерта. Весьма удобно, кстати, когда силу 'вчувствования' регулируешь сам. Это становится возможным, если очищаешь сознание медитацией, а не с помощью 'Мадонны'. Машинная чистка автоматически задает уровень со-ощущений 'ведущего' и 'ведомого', и он крайне низок: как если литр вина разбавить пятью литрами воды. Качество эмоций разобрать можно, и ладно. Для меня подобное неинтересно — мало 'хмеля', поэтому разбавляю вино страстей водой бесстрастия в пропорции один к одному.

Да, ноль сомнений: таких, как моя 'ведомая', не исцелить никакими средствами — ни химией, ни гипнозом, ни электрошоком. Но одних чувств, даже подкрепленных опытом и интуицией, мало. Чтобы вывести вердикт, необходимо увидеть преступление собственными глазами, 'прожить' его, а до этого — проследить истоки и предпосылки.

Легче всего разбудить память 'ведомого', заговорив с ним. Это практически ритуал, выверенный до малейших нюансов интонации.

'Поговори со мной! Расскажи о себе, о своем прошлом, о своем детстве…' Собственный задушевно-приторный голос был мне противен, но что делать?

Я был с нею, был в ней, был ею. Будоражил память, и моя настойчивость ощущалась несчастной детоубийцей не как нечто вторгшееся и постороннее, но спонтанно возникшим, естественным желанием окунуться в детство и молодость…

Женщина послушно принялась вспоминать, оживляя давнее, а потом и недавнее прошлое. И я вместе с ней.

Когда она поняла в первый раз, что большинство окружающих ее людей нечистые? Наверное, в школе. Нет, раньше: мать не раз говорила об этом, с самого раннего детства. К примеру, звонко отхлестывая по щекам за малейшую провинность — разбитую чашку или невымытую посуду — повторяя, громко и размеренно выговаривая слова, что все люди грязны и мерзки, а она мерзка и грязна вдвойне, и потому ей нужно усиленно молиться и много работать, чтобы очиститься и не попасть в ад.

И она молилась, стоя на коленях перед сумрачной иконой Богородицы, молилась и много работала, делая все по дому и огороду, расположенному в сыром подвале, который нужно было постоянно топить, растаскивая на доски заборы и сараи в окрестных дворах. Она научилась молиться даже во сне, но горячее душное жерло ада всегда дышало в затылок, обдавая жарким смрадом волосы, слипая их в плотные пряди, не поддающиеся даже железной расческе.

Но в интернате, куда ее поместили после того, как мать умерла от сердечного приступа во время молитвы — с поклонами и битьем лба об пол (помнится, она испытала тогда смесь чувств: острое облегчение, зависть и грызущее осознание своего бездушия), выяснилось, что на самом деле все не так. Мировоззрение ее перевернулось.

Это случилось во второй на ее памяти День Просвета.

Многолетний сумрак — следствие Катастрофы, настолько угнетающе действовал на людскую психику, что раз в несколько лет власти города устраивали Просвет — разгоняли на короткое время слои атмосферной пыли, давая возможность пробиться солнечным лучам. Это мероприятие требовало огромных затрат энергии и технических ухищрений, поэтому проводилось редко.

День Просвета был общегородским праздником. Большим, куда большим, чем Новый год или Рождество. Не всегда он выпадал на воскресенье — надо было ждать подходящей погоды. Вот и в тот раз день оказался будним.

Ей недавно исполнилось двенадцать. Она сидела на задней парте у окна и смотрела, как заискрился под лучами солнца — невидимого пока, лишь пробивающегося сквозь серую завесу — снег на крышах. Дети рвались на улицу, но училка, строгая и деспотичная, во что бы то ни стало желала довести урок до конца. 'Дура! Больная! Дебилка!..' — шептались, подпрыгивая на стульях, поскуливая, исступленно грызя ногти, все вокруг. Скорее всего, и вправду больная — больная душой пятидесятилетняя грымза, из 'прежних', что видели солнце множество раз и потому оно не казалось им ослепительным чудом.

Ознакомительная версия.