Наталья Игнатова - Дева и Змей

…Их было много. Но он легко мог уничтожить всех, если бы не слабость, проклятая слабость, которая наступает в час кэйд[2], на рассвете.

От окружившей толпы отделился один, широкоплечий и высокий, с красивым лицом. В серых глазах страх, нет в них ни намека на радость, ни тени победного торжества — лишь страх и немного злости.

Запах мятной пастилки. Нарочито скучающий голос:

— Ну что, тварь, прочитаешь мне “Ave” или “Pater noster”?..

Кто-то осенил крестом, и голову обручем стиснула боль.

Надо было бежать. Еще можно было убежать. Не драться, не убивать, не позволить голоду втянуть себя в безнадежный бой — просто убежать. Растаять в воздухе, растечься облаком тумана, рассыпаться сотнями летучих мышей, пауков, блестящих скарабеев…

Он остался стоять. Он даже сумел улыбнуться. Он тратил последние силы на то, чтобы толпа вокруг — все, кто собрался здесь, чувствовали страх. Его страх. Чувствовали, как свой собственный и боялись отвлечься, отвернуться, даже моргнуть: не приведи Господь, вырвется заклятый враг.

А машина со смертными уже, наверное, выехала за пределы Ауфбе. И нужно выгадать еще немного времени, еще немного. Еще…

Небо над острыми крышами стало розовым.

Эйтлиайн

…Кажется, я опять кричал во сне.

Во всяком случае проснулся я от того, что Госпожа Лейбкосунг, запрыгнув в кровать, тыкалась мне в лицо влажным носом и немилосердно щекотала усами. А Госпожа Лейбкосунг не так воспитана, чтобы лезть в чужую постель по пустякам, и позволяет себе подобную фривольность лишь в тех случаях, когда полагает, что возникла острая необходимость в ее вмешательстве.

Убедившись, что я разбужен, она тут же спрыгнула на пол и уселась, громко мурлыча, рядом с ножкой кровати.

С добрым утром!

Госпожа Лейбкосунг дожидалась появления моих босых пяток в зоне досягаемости ее когтей. Обычная утренняя процедура. Где-то я читал, что кошки после десяти лет становятся ленивыми и не склонными к играм, но лично моя кошка печатным словом пренебрегает, и в свои двадцать пять, сохранила котячью живость характера.

До ванной комнаты мы добирались в припрыжку. Я увертывался от когтей, стараясь не выпрыгнуть при этом из домашних туфель, а Госпожа Лейбкосунг, распушив хвост, преследовала меня до самых дверей. На пороге мы расстались, уговорившись встретиться за завтраком. Все как обычно, и, наверное, это должно было успокаивать, но я никак не мог вспомнить, что же такое видел во сне.

При жизни избавиться от одури после рассветного кошмара помогала холодная вода. Очень холодная. Мой батюшка, сторонник спартанского воспитания и сибирской закалки, знал в этом толк, и подземную речку нашего замка я не забуду… хм… до конца своих дней уж точно не забывал. Вот и сейчас я машинально встал под ледяной душ и даже удивиться успел, почему это ничего не чувствую, прежде чем сообразил включить кипяток.

Многие пренебрегают. Да вот хотя бы и батюшка. Как разобиделся когда-то на своих бояр за предательское убийство, так с тех пор и остается мертвым в полном соответствии с описанием: “налитые кровью глаза, пылающие адской злобой, красные губы и синюшно белая кожа, цветом напоминающая рыбье брюхо…” Очень похоже. С непривычки даже испугаться можно. А новоделы и мелкота из свитских почему-то считают своим долгом следовать примеру господина и тоже не заботятся о том, чтобы заставить свою кровь течь быстрее. Если ты мертв, выгляди как мертвый — за прошедшие века это успело стать чем-то вроде закона, или, если желаете, правилом хорошего тона. Но для нас, аристократов, закон не писан, и уж тем более не желаем мы считаться с правилами, так что я предпочитаю, чтобы моя кожа была теплой, а цвет лица — естественным, и лучше лишний раз обожгусь о крапиву, чем буду чувствовать себя ходячим покойником. Словом, кипяток после рассветной спячки…

Тут, знаете ли, главное угадать, когда тело ожило, и вовремя выключить воду. А то и ошпариться недолго.

И я, конечно, ошпарился.

Вообще-то меня нельзя назвать неловким и тем более нельзя обвинить в нерасторопности. Уже тот факт, что в мертвую спячку люди смогли отправить меня лишь единожды, о чем-нибудь да говорит. Батюшку, например, упокоивали трижды, и это только случаи, о которых мне доподлинно известно. Однако в новолуние всё и всегда идет наперекосяк. А это утро оказалось особенным даже для новолуния.

Пребывая в задумчивости, я вылил в мисочку Госпожи Лейбкосунг свои сливки, а себе в кофе плеснул, соответственно, молока из ее персонального кувшина. Нельзя сказать, чтобы кошка расстроилась, но что скажет по поводу жирных сливок ее нежный желудок? По пути во двор я влетел головой в растянутую над лестницей паутину, за что получил замечание от паука, потратившего на плетение своей сети весь вечер и значительную часть ночи. Пришлось вызвать дорэхэйт[3] земли и воздуха, чтобы исправить причиненный ущерб. Не то, чтобы я обязан был это делать, вовсе нет — ведь это паук живет в моем замке, а не замок строится вокруг его паутины, — но мой долг как хозяина с уважением относиться к чужому труду.