Питер Бигл
Соната единорогов
Ей казалось, что улица не закончится никогда. Конец весны, жара, дышать нечем, да еще рюкзачок с книгами прихлопывал Джой по липкому прогалу между лопаток, пока она плелась мимо заправок, парковок, косметических кабинетов, салонов проката автомобилей, маленьких, полных торгующими видео магазинчиками пассажей, школ карате, рынков здорового питания и многозальных кинотеатров, — все это повторялось через каждые несколько кварталов, не изменяясь, как и короткая мелодия, которую раз за разом насвистывала Джой. Ни деревьев, ни травы. Горизонта и того не видать.
На одном из углов теснился между офисом торговца недвижимостью и обувным магазином греческий ресторанчик. Несколько секунд Джой простояла в его дверях, перебегая взглядом со столика на столик, затем прошла еще с полквартала и оказалась у витрины, полной гитар, труб и скрипок. Выцветшие золотые буквы сообщали: «Папас, Музыка — продажа и починка». Джой, сощурясь, оглядела свое отражение, состроила рожу угловатому тринадцатилетнему существу, ответно глазевшему на нее, пригладила волосы, потянула тяжелую дверь и вошла.
После яркого солнца улицы магазинчик казался тусклым и прохладным, как вода, в которую ныряешь летом, в лагере. Здесь пахло свежими опилками, старым фетром, полировкой для металла и дерева.
Джой немедля чихнула. Седой мужчина, прилаживавший к саксофону новый мундштук, сказал, не оглянувшись:
— Мисс Джозефина Ангелина Ривера. С ее всегдашней аллергией на музыку.
— На пыль у меня аллергия, — громко ответила Джой. Она стянула с плеч рюкзак и плюхнула его на пол. — Если бы вы пылесосили эту нору хотя бы раз в два года…
Мужчина коротко всхрапнул.
— Так мы сегодня в отличном дурном настроении? — в хрипловатом голосе его присутствовало нечто, не вполне заслуживающее название акцента — скорее, эхо другого языка, наполовину забытого. — Газетам следовало бы печатать прогнозы Риверы на каждое утро, вроде прогнозов погоды.
Джону Папасу было лет шестьдесят, шестьдесят пять — низкорослый и плотный, с темными треугольными глазами над высокими скулами, широким, мощным носом и косматыми черными с проседью усами. Он вернул саксофон в футляр.
— Домашние-то знают, что ты здесь? Ну-ка, правду.
Джой кивнула. Джон Папас снова всхрапнул.
— Ну, разумеется. Вот я как-нибудь позвоню твоей матери и выясню, известно ли ей сколько времени ты проводишь в этой норе да так ли уж ей это нравится. У меня своих забот хватает, к чему мне еще неприятности с твоим семейством? Дай мне ваш номер, я им тут же и позвоню, что?
— Ага, ладно, только попозже, — пробормотала Джой. — Они еще не все до дому добрались.
Она оседлала стул, положила голову на спинку и закрыла глаза.
Джон Папас взял со стола потрепанный кларнет и, прежде чем заговорить снова, внимательнейшим образом изучил его клапаны.
— Ну-с. И как он прошел, твой важный экзамен?
Джой, не поднимая головы, пожала плечами.
— Кошмарно. Как я и думала.
Джон Папас сыграл гамму, недовольно поворчал, и повторил ее в более низкой тональности.
Джой сказала:
— Ничего как следует сделать не могу. Ну ничего. Дай мне любое дело, я его тут же изгажу. Экзамены, домашние работы, спортзал — господи-боже, мне еще волейбол завалить предстоит. Мой младший брат, язва такая, и тот учится лучше, чем я. — Она хлопнула по спинке стула, открыла глаза. — Танцует он тоже лучше. И выглядит.
— Ты помогаешь мне в магазине, — сказал Джон Папас. Джой отвела взгляд в сторону. — Музыку сочиняешь. Интересно, как твой учитель физкультуры или красавчик-брат справились бы с этим.
Не услышав ответа, Джон Папас спросил:
— Ну, так говори. Мы явились на урок, просто поболтаться здесь и поканючить или чтобы принести старику какую-то практическую пользу. Что именно?
Мысли Джой, забредшие куда-то совсем далеко, медленно вернулись назад. Глядя в сторону, она пробормотала:
— Все сразу, наверное.
— Все сразу, — повторил Джон Папас. — Ладно, очень хорошо. Я прогуляюсь до логова Провотакиса, куплю себе то, что у него на этой неделе называется ленчем. Может, в шахматы сыграю, если он не очень занят мухляжом с кассой. А ты подмети здесь, попылесось, делай что хочешь, глядишь, бачок в туалете еще раз починишь.
Он вдруг улыбнулся ей, коротко и ласково.
— Когда вернусь, поговорим немного о музыке, поразбираемся с аккордами, может даже попробуем на сей раз записать кое-какие твои вещи. А канючить будем потом. Договорились?
Джой кивнула. Джон Папас резво пошагал к двери, говоря через плечо:
— Запомни, держи свои загребущие ручонки подальше от моих вещей. Тут парень, забыл как его, придет за саксом, скажи ему чтобы подождал. Я обернусь быстро и принесу тебе хорошего греческого кофе.
Когда он ушел, Джой огляделась вокруг взглядом неожиданно хозяйским. Магазин представлял собой одну большую комнату, которую разделили на две поменьше, руководствуясь не более чем настроением. Та часть, в которой находилась Джой, представляла собой подобие демонстрационного зала, полного витринок с инструментами, стеллажей и теней от висящих на стенах гитар. Дальняя часть, в которой было и потемнее, и порядка побольше, служила Джону Папасу мастерской и кабинетом. Беленые стены ее остались голыми, если не считать двух обрамленных концертных афиш на греческом языке. На длинном столе были аккуратно разложены несколько струнных инструментов и, в гораздо больших количествах, язычковых и деревянных духовых, пребывающих в разных состояниях разборки; на каждом имелась бирка с номером. Стоявший в темном углу высокий железный шкаф содержал рабочие инструменты Джона Папаса.
Джой, еще раз чихнув, принялась за работу. Большую часть времени она провела в демонстрационной, расставляя по стеллажам книги и брошюры по музыке, собирая бесчисленные пластиковые стаканчики из-под кофе и опорожняя две пепельницы от окурков тонких сигарок, уже не умещавшихся в них и потому валявшихся на стойке среди груд счетов и квитанций. Теперь она напевала совсем другую, чем на улице, мелодию, и лицо ее, пока она прибиралась, понемногу разглаживалось. Голосом чуть более высоким и чистым, чем тот, которым она говорила, Джой выпевала, почти сама того не сознавая, песню без слов. Мелодия блуждала от мажора к минору, наобум меняя тональности. Джой называла ее своей посудомойной песней, если вообще как-то называла.
Она привела в порядок подтекающий туалетный бачок, напомнив себе, что нужно еще раз напомнить Джону Папасу, чтобы тот сменил древний механизм бачка, и направилась в чулан, за пылесосом, теперь она пела громче, чтобы слышать себя сквозь его дребезжащие завывания. Работала она тщательно и прилежно и пропылесосила даже выходящую на стоянку машин черную лестницу. За ревом пылесоса она не услышала, как отворилась дверь магазина, и только выключив пылесос, обернулась, увидела юношу и ахнула от удивления, издав во внезапно наступившей тишине звук, похожий на вскрик.
