Что-то начиналось этой ночью, запутывалось, связывалось между собой. Чужие далекие линии судьбы натягивались и смешивались друг с другом, как не смогли бы никогда раньше. Ускользающе, приторно-сладковато пахло разлитой по полу кровью. Она уже начала сворачиваться в темные вязкие сгустки там, где ею было прочерчено несколько особенно жирных полос. Воздух в комнате подергивался прозрачной голодной зыбью от неиспользованной, сконцентрированной здесь силы. Что-то назревало, готовилось прорваться в тишине, как хрупкий росток цветка прорывается сквозь хранящее его семя. По углам застыли участвующие в ритуале, боящиеся резким движением нарушить это установившееся на миг, хрупкое, поджидающее спокойствие. Свечи вспыхнули внезапно, одна за другой, хотя, никто не прикасался к ним.
— Начинаем.
И мир вздрогнул.
Ротара опять тошнило. Дракон скреб когтями по полу, изворачивался, выгибался своим костлявым несоразмерно худым телом, и его снова выворачивало даже теми мелко нарезанными кусочками свежего мяса, которое я покупала ему на рынке. Он бился, шершаво извивался на досках загона, как полумертвая, выброшенная на берег рыба. От него шло зловоние, чешуя еще месяцы назад потускнела, а теперь стала ломкой, слоилась и выпадала, кое-где оставляя на теле проплешины беззащитной розовой кожи. Дракон гнил изнутри. Он пытался есть, но не мог, это продолжалось уже неделями.
Я стояла, прислонившись к стене, и устало наблюдала за ним, отчаянно желая уйти и все равно не решаясь выйти за дверь. Он снова молчаливо заскреб когтями, оставляя новые борозды поверх старых на светлых досках пола, и его опять вывернуло. Мучение продолжения жизни, которая все никак не может закончиться. У него не хватало сил даже отползти, и Ротар безжизненно распластался прямо в грязной воняющей лужице, тяжело, загнанно, с хрипами дыша. Воздуха ему постоянно не хватало, и он дышал, широко раскрыв пасть, обнажая бледно-розовые кровоточащие десны и острые бесполезные клыки. Знала же, не стоило тратить последние деньги на свежее парное мясо. Все равно потом все окажется на полу. Я смотрела на его болотисто-коричневое, изуродованное худобой и болезнью тело и ощущала, как желудок сводит от смеси отвращения, жалости и брезгливости.
Мой дракон.
Когда-то помнится, я пошла на факультет полетов только, чтобы произносить эти слова с гордостью.
Он дернулся, из последних сил поднял голову и посмотрел на меня. «Я устал. Погладь, лхани.» — тихо и виновато прошелестел он. Сколько было этих дней, когда я, еще надеясь на что-то, неотрывно таскала драконенка на руках, закутанного во множество тряпок, чтобы не мерз. Ротар мерз постоянно, словно в нем не было того животворного, волшебного огня, свойственного всем драконам. Я учила магическую теорию в загонах, я даже ночевала здесь, чувствуя, как сбоку жмется маленькое костлявое тельце. Драконов не принято убивать, только ждать, когда они подохнут сами. Я ненавидела его привычной, вплавляющейся в самую суть ненавистью, постоянной, и уже почти неотличимой от обычных чувств, как дыхание. Наша маленькая агония на двоих. Дурак тот, кто говорит, что разделенный груз становится легче. Скорее, он лишь вдвойне давит на плечи обоим.
Усталые виноватые глаза. Ротар должен был вырасти, стать большим и сильным и носить меня на своих широких крыльях по небесам всего королевства. Сейчас же он был бесполезен, просто полумертвая груда чешуи, не способная даже встать на собственные лапы. Обряд запечатления не давал мне взять второго, здорового крылатого, пока он еще жив. И смерть — единственное, что освободит нас. Дракон отлично все понимал. Но продолжал жить.
Я подошла ближе, присела рядом, положив руку на его холодную, немного липкую чешую, и он подался вперед, ткнулся измученной мордой в сгиб локтя. У здорового дракона шкура должна быть сухой и теплой, похожей на прогретый на солнце камень. У него же чешуйки были холодными и мягкими, кажется, ткнешь пальцем и навечно останется нестираемая вмятина. Здоровый дракон должен быть гораздо крупнее, чтобы суметь взлететь вместе с всадником, но Ротар был едва ли больше жеребенка и почти прекратил расти в последнее время.
Я сидела так, пока дракон не заснул, долго ждать не пришлось. В последнее время он уставал очень быстро. Потом осторожно перетащила его на сухое место, обтерла испачканные чешуйки ветошью. Передвинуть его было совсем несложно, с каждым днем он весил все меньше и меньше, словно истончался сам по себе, медленно уходя в окружающее пространство. Дракон спал, не шевелясь и будто не дыша, только изредка, почти незаметно поднимались и опускались худые ребра. Я вышла, плотно прикрыв за собой дверь, неотрывно повторяя про себя, — даруйте либо смерть, либо жизнь. Хватит.
— Ну как он сегодня, Тай? — я обернулась к Анни. Она слегка неловко, покаянно смотрела на меня, словно то, что ее Росянка здорова, делает ее виноватой во всех грехах этого мира.
— Как обычно. — неохотно буркнула я.
— Что говорил лекарь, ему станет лучше? — пожалуй, Аннет — единственная, кого я ни разу не хотела убить за этот вопрос или попросить заткнуться. Мою благородную прямолинейность другие слишком часто принимали за хамство. Но если знают ответ, то зачем задавать вопрос. Анни же всегда беспокоилась от чистого сердца, и не ее беда, что она не знает, как утешать кого-то, кто влип в полное дерьмо, как я. Честно говоря, я и сама не знаю.
— Нет, лекарь сказал, не приходи сюда больше… — …дай своему дракону подохнуть, хотела закончить я, но потом смерив взглядом ее искренне озабоченное лицо, решила воздержаться от мрачных патетических речей. — В общем, не приходить, все равно ничем не помогу.
— Жаль. Но, может, он еще выздоровеет… — я скрипнула зубами. Мой дракон ни одного дня в жизни не был здоровым. Полтора проклятых года растянутой агонии. Мне казалось, если я сейчас не сдвинусь с места, что-то взорвется во мне, сломается, рассыплется мутными острыми осколками.
— Я тут вспомнила про одно дело… я лучше пойду.
Засунув руки в карманы, хмуро щурясь, я вышла на улицу из длинных рядов крытых загонов, где содержались магические животные, как принадлежащие академии, так и нет. Как сказал бы психолог, поза полной закрытости, но меня не очень-то тянуло радоваться миру. Снаружи было безветренно и тепло, в лицо дохнуло сухим, слегка пыльным воздухом. После полумрака глаза заболели от яркого света, солнце безжалостно роняло лучи, и двор казался выжжено белым, люди — неразборчивые угольно-черные силуэты на его фоне. Академия по-прежнему жила своей жизнью, ровно гудела чужими голосами, как растревоженный, политый кипятком улей. Лекции шли в разное время, и окрестности академии никогда не пустели. Кто-то по хорошей погоде решил поделать уроки на улице, кто-то просто прогуливался, держась за руки и пуская сопливые романтические слюни. Сейчас, когда приближалось очередное десятидневье практики, все были еще более беспокойными, чем обычно. Меня практика обошла стороной. От своего свободного времени некуда было деваться. Настроение было поганым, и поделиться им было не с кем.
