…В этом мире все любят всех,
И до смерти здесь далеко,
Здесь покой — извечный закон,
Незнакомо здесь слово "вдруг"…
Жалко, что кончается он
Там же, где от лампочки круг…
Евгений Клячкин
Королева тяжело опиралась на руку Гектора, задыхалась и всхлипывала. Когда Гектор набирался храбрости взглянуть ей в лицо, он видел лихорадочный блеск глаз, окруженных синевой, кровь на искусанных губах и восковую кожу в капельках слез и пота. Нестерпимо смотреть, нестерпимо.
— Государыня, — пробормотал Гектор голосом, срывающимся от ужаса и жалости, — может, мне все-таки донести вас? Я понимаю, что это дико звучит…
— Нет, нет, — выдохнула королева вместе с рыданием. — Я тебе благодарна, милый, но идти надо, мне надо идти. Повитуха говорила, что мне надо ходить… — и, запнувшись, ткнулась мокрым лицом в руку Гектора выше локтя. — И до храма мне дойти надо, самой дойти… я все помню…
Гектор, смущаясь и смертельно боясь причинить ей боль, обхватил королеву за талию, стараясь хоть как-то облегчить кошмар этого пути. Проклятый крысиный лаз, проклятая жизнь — и страшное слово едва не сорвалось не с губ, но с мысли. Господи, ну почему? Почему бы Тебе, Господи, не узреть её прямо сейчас? Дай нам лишних десять минут, неужели Тебе вправду все равно, кто злодей, а кто святой?!
Чадное рыжее пламя метнулось на сквозняке. В затхлый сыроватый душок подземелья потянуло струйкой воска и ладана, теплой, доброй, как протянутая рука. Они оба приободрились, Гектор улыбнулся, сказал так нежно, как смог:
— Вот и храм, государыня. Еще несколько шагов — и дверь. Ключ у меня.
Королева чуть замедлила шаги, цепляясь ледяными пальцами за его горячее под рубахой плечо. Тяжелая дверь — мощные дубовые доски, окованные сталью — выплыла из подземного мрака, и святой символ, Око Господне над мистической Розой, зазолотился на ней в неверном факельном свете. К двери вел десяток некрутых ступеней, последняя пытка.
— Слава Богу, — вырвалось у Гектора с невольным облегчением, но тут мысль, очевидная до последних пределов и притом совершенно неожиданная, обрушилась на его разум, как тяжелая палица — оглушив.
— Государыня, — сказал он задрожавшим голосом, — вы должны были взять даму. Саломею должны были взять или Лаванду. А лучше — вашу повитуху. Я не могу…
Королева, остановившаяся на верхней ступеньке, пытаясь отдышаться, подняла голову. Гектор поразился, насколько непреклонно и сурово выражение её глаз, таких синих и таких обычно кротких.
— Отпирай, — приказала она спокойно и ласково, наконец, справившись с одышкой и приступами боли. — Пожалуйста, не стой. Отпирай. Когда они въехали во двор и привезли его тело, Саломея сказала: "Ну вот и славно", а Лаванда улыбнулась. Я видела их лица. Они убили бы ребёнка. У меня на глазах убили бы — за будущие почести. А повитуха — тётка Лаванды. Я не могу никому довериться. Только тебе. Прости.
"О, нет!" — заорал Гектор про себя, еле попадая ключом в замочную скважину. Дверь распахнулась.
Розовый закатный свет заливал храм через стрельчатые окна. Небеса полыхали пожаром, небеса все были в золоте и королевском пурпуре, и в этом свете померкла храмовая позолота. Свечи не горели; на образ Божий падала густая тень, только Его очи и златозвездный венец еле заметно мерцали из темноты.
Королева отпустила плечо Гектора и пошла к образу, поддерживая тонкими руками огромный живот в охапке мокрых запылившихся юбок. Сделала несколько неверных шагов и упала на колени:
— Господи, видишь ли?! — ее голос, всегда тихий и нежный, вдруг наполнил собой весь храм, как орган. — Господи, на тебя уповаю, нет у меня сил… и времени… и кругом измена и зло, оттого прошу — воззри сейчас, обрати взор свой, на плод чрева моего… на нашего короля…
Слова оборвались диким воплем, резанувшим Гектору душу. Он бросился на помощь сквозь собственный неизбывный ужас — к своей госпоже, к своей святой, к своему сюзерену, на которого никогда не смел взглянуть как на женщину. Немыслимо было сознавать, что именно она, недосягаемо высокая дама, корчилась на каменных плитах беспомощно и бесстыдно, как любая бедная девка, которой пришел срок… а он, мужчина, дурак, невежда, знающий все о боевых ранах, не мог даже представить себе, что делать с такой болью, и его сердце разрывалось от её криков…
Но тут пришло наитие. Тёмный образ Господа вдруг начал наливаться светом. Гектор, занятый отчаянной работой, более ужасной, чем штурм крепостной стены под шквальным огнём, не видел, как контуры Его фигуры медленно выступили из тьмы, становясь всё чётче и ярче, как озарился Его лик, неземной, бесстрастный и всепроницающий. Только когда крик ребенка присоединился к стонам матери, Гектор осознал, что храм, в котором не горит ни одна свеча, уже просвечен насквозь, а лик Господа светится золотым солнечным огнем.
Так было явлено чудо, которое именно в этом храме, вот уже пятьсот лет как усыпальнице королевского рода, в месте венчания особ королевского рода и коронации государей, являлось каждый раз, когда происходило одно из упомянутых событий. Господь, созерцающий землю с небес через свой образ, нерукотворно явившийся пятьсот лет назад на храмовой стене, остановил свой взор на новом государе, отметив его.
А Гектор омыл крохотное тельце в беломраморной чаше со святой водой, завернул в свой плащ и протянул королеве, преклонив колени.
— Государыня, — сказал он, — Господь видит наши упования. Это мальчик.
Королева улыбнулась тенью улыбки, прижав дитя к себе изо всех своих жалких сил.
— Эральд, — прошептала она почти беззвучно. — Запомните же, Эральд, как Господь узрел вас. Будьте достойны своих предков и вашего прекрасного отца, государя Эральда, которого убил его родной брат. У вас нет братьев и сестер, мой господин. И вы — сирота. Но вы — король.
Младенец молчал. Его круглые глаза, синие, как у матери, отражали свет зари. Гектор помог королеве приподняться.
— Почему же — сирота, государыня? — спросил он. — Вы сумеете, вы вырастите его, как подобает…
— Нет, — сказала королева тихо. — Мы выиграли не больше часа. Они вот-вот догадаются обо всем и появятся здесь. Ты сейчас возьмёшь своего юного государя и уйдёшь. Ты спрячешь его — даже мне не говори, куда. Ты его вырастишь. Больше мне не на кого надеяться.
Гектор отшатнулся.
— Государыня! — с трудом выговорил он. — Как вы можете говорить такое?! Неужели вы думаете, что я оставлю вас здесь на растерзание этим упырям? Я этого не сделаю!
