От подошвы ноги до темени головы нет у него здорового места; язвы, пятна, гноящиеся раны, неочищенные и необвязанные и несмягченные елеем
Исаия, 1,6
В город рака Рихтер вошел через южные ворота. Карантин строго соблюдался, поэтому челнок с орбиты высадил его недалеко от города. Но в самом городе Рихтер карантина не заметил. Широкие ворота были распахнуты настежь, а за стражников, блюдущих карантин, он издалека принял группку нищих, стоящих или сидящих возле статуи святого Понтилия Нафамрского, избавителя от рака. Ветер в этот день был силен, как, впрочем, и всегда на Шоттене, планете ветров, и Рихтер, обеими руками придерживая свою шляпу, невольно ускорил шаг, чтобы поскорее оказаться вблизи спасительной твердыни стен. Проходя мимо нищих, он заметил, что лица их безучастны и обезображены глубокими язвами. И еще Рихтер заметил, что статуя святого Понтилия с ног до головы заляпана нечистотами.
С первого взгляда Хальдунг, город рака, походил на причудливое творение ветра, который точил его стены вот уже много тысяч лет. Весь город, казалось, состоял из очень узких, кривых улиц и домов из черного камня, которые и на дома-то не были похожи, — какие-то странные угловатые силуэты, выточенные вечным резцом ветра. Рихтер стоял на возвышении, и ясно видно было над городом скопление тонких шпилей, прямых и закрученных штопором, кривых башенок, заваливающихся набок, резных зубцов и изогнутых арок, ликов и изваяний многочисленных богов, вознесенных на колоссальную высоту, химер и сфинксов на длинных, коленчатых ногах, — все из того же черного камня, иззубренного, угловатого, вечного. Никого не было на улицах, лишь откуда-то издалека неслись с равномерностью маятника чьи-то дикие, надсадные вопли, — так мог кричать лишь больной, изнутри пожираемый раком. На Рихтера эти вопли подействовали почти так же, как непрекращающиеся порывы ветра, — он лишь слегка поморщился и надвинул шляпу поглубже.
Ибо немногое в этой жизни могло вывести Жозе Рихтера из равновесия. Сохранять его ему помогало холодное равнодушие, с годами перешедшее в цинизм, да желчное чувство юмора, изрядно этим цинизмом подогреваемое. Облик Рихтера не противоречил его сути. Это был массивный человек с ушедшей в мощные плечи круглой головой, постоянно носивший мятую коричневую шляпу. Его лицо было тяжело и невыразительно, и лишь знавшие Рихтера видели, как иной раз неожиданно это неподвижное лицо перекашивается в насмешке, как полные губы кривятся подобно изогнутому луку, а маленькие, глубоко запавшие глазки вдруг сверкают — сатирично и недобро.
Такие качества могли быть еще терпимы у капитана-рейсовика. Но Жозе Рихтер был врач, доктор со знаменитого Виксуна, и его дурная репутация и скверный характер никак не способствовали набору постоянной клиентуры. Поэтому Рихтер остался на Виксуне, планете, давшей ему квалификацию, и большую часть своего времени проводил в уютных университетских кабачках, где, сидя за любимым столиком в углу, желчно и едко высмеивал население Ректората, с которым не ладил.
Но бывали и такие редкие случаи, когда Ректору Виксунского университета Агриппе Рэнквисту приходилось звать к себе Рихтера. Тогда Рихтер чувствовал себя королем, ибо знал, что никто, кроме него, не сумеет помочь Ректору Рэнквисту разобраться с теми трудными случаями, которые происходили периодически на других планетах и с которыми обычные врачи — хорошие, конечно, специалисты, — справиться не могли. Вот тут-то Рихтер и пригождался. Он с его трезвым (даже чересчур) взглядом на вещи и едучим чувством юмора разбирался с такими случаями порой настолько быстро, что господин Ректор даже глазом не успевал моргнуть, а Рихтер уже стоял, ухмыляющийся, самодовольный, на пороге его кабинета с пухлой папкой отчета в руках.
Вот и недавно Рихтера сорвал с любимого места грозный приказ Ректора явиться пред его очи. Что Рихтер и сделал.
Рэнквист был недоволен. Он постучал пальцами по столу и воззрился на Рихтера.
— Понимаю, мастер Рэнквист, — произнес тот. Он никогда не называл Агриппу Рэнквиста «господин Ректор», как все прочие.
— Приходиться вновь обращаться к тебе, Рихтер, — сказал Ректор, очень толстый седой человек с толстой шеей, толстым носом и толстыми, вывернутыми губами. Он называл Рихтера просто по фамилии и на «ты», безнадежно понимая, что этим все равно не пробьешь могучий панцирь Рихтера.
— У-у, — протянул Рихтер, разваливаясь на удобном диване. — Э-э, — вторично протянул он, разглядывая лепной потолок. — Хм-м…
Рэнквист не дал завершиться третьей стадии эволюции рихтеровских раздумий.
— На этот раз Шоттен, — сказал он.
Рихтер скривился. Всю его насмешливую невозмутимость как ветром сдуло.
— Что там опять? — спросил он.
— Все то же, — сказал Ректор. — Рак.
— У-у, — протянул Рихтер. — Э-э, — уставился он в потолок. — Хм-м…
— То, что там Норьега, дела не меняет, если ты это хочешь сказать, — вновь безжалостно прервал его Рэнквист.
— Именно это я и хотел сказать, — согласился Рихтер. — Мне разобраться?
Это были магические слова, утвердительный ответ на которые гарантировал хороший заработок по окончании разбирательств.
— Да, — после некоторой заминки произнес Ректор.
Рихтер поднялся, очень довольный.
— Ты бы хоть шляпу снимал, что ли, — не преминул уколоть его Рэнквист напоследок.
— А она не снимается, — сказал Рихтер, уже выходя.
Рэнквист после его ухода некоторое время смотрел в пустоту, потом негромко выругался.
И вот теперь Рихтер стоял под пронизывающим, хлещущим песком ветром Шоттена, смотрел на город, который захватила непонятная эпидемия, и слушал чьи-то непрекращающиеся вопли.
— Хороший город, — громко сказал Рихтер. Никто его, конечно, не услышал. Рихтер нырнул в извилистые глубины ближайшей улочки.
Немного пройдя по ней меж угрюмых домов, чувствуя себя сдавленным их изборожденными песчаным ветром боками, Рихтер вдруг оказался перед небольшой таверной со свежевыкрашенной вывеской. На ней была изображена ухмыляющаяся Смерть на белом коне с тщательно выписанной острой косой в костлявой руке. Сзади неясно вырисовывалось видение ада. Рихтер посчитал, что такая вывеска отнюдь не делает таверне рекламы, и, чуть поколебавшись, вошел. Все это время ему не встретилось ни души.
Помещение оказалось еще меньше, чем он предполагал, и было скудно освещено масляными плошками. Стены украшали апокалиптические картины шествия Смерти: там она заполняет громадный ров скрюченными трупами, там широко косит, улыбаясь беззубо, людскую жатву войны. Рихтер посмотрел на следующую картину и невольно вздрогнул: Великая лондонская чума была на ней.
