Виталий Романов - Шуньци Цзыжань

Возводил исполинскую башню в честь себя. Разум, душа и тело не нашли общего языка. Строение рухнуло.

Третий день осени выдался хмурым, пасмурным, не в пример двум предыдущим. С утра зарядил нудный дождь, серое влажное облако непогоды окутало город, пробралось внутрь, заставляя вновь и вновь обращаться к грустным мыслям. Глядя из окна офиса на блестящий асфальт, на вспухавшие тут и там пузыри, я думал, как быстро все меняется.

Совсем недавно, лишь несколько дней назад, возвращался из отпуска, уверенный в том, что больше не попадусь в ловушку. Месяц, проведенный вдали от суеты большого города, вдали от будничных проблем, изменил меня, словно бы невидимые часы внутри тела перешли на другой ритм, принялись отсчитывать секунды с плавной неспешностью. Я пребывал в покое, напомнившем то детское состояние, когда почти каждый прожитый день заканчивался радостным ожиданием нового, твердой уверенностью, что все было правильно. Так как надо.

Город — долгие годы мой лучший друг, молчаливый советник — захватил в сети незаметно, мягко, так что я не сразу понял: от тишины, покоя не осталось и следа, разве только память… Суета, водоворот проблем, иной ритм — резкий, как бой тамтамов — разрушили иллюзию, раскололи хрупкую дымку полусна. Поселили недоумение: как можно было жить по-другому?

Тихая, почти незаметная тоска от чего-то дорогого, потерянного безвозвратно, пришла в первый день осени. Именно тогда, два дня назад, я ускользнул в старый парк, располагавшийся неподалеку от нашего бизнес-центра, многоэтажной крепости из бетона и тонированного стекла. Сбежал. Будто бы можно уйти от этого… Все повторилось вчера. И сегодня…

Посмотри в глаза безумию, там клубятся огоньки смеющейся истины.

Нет выхода. Нет. Щупальца улиц все плотнее охватывают горло, иглы-дома ломают позвоночник, кровь — серая, как пыль — вытекает реками и каналами. Нет спасения. Город, мой друг, мой враг, однажды не хватит сил, лягу на асфальт, и пузыри на лужах будут вспухать возле широко открытых, слепых глаз. Но тебе ведь безразлично, нас тысячи, миллионы — творцов, создавших каменные стены, каменные законы движения, возомнивших себя богами. Ты всего лишь воздаешь нам богово…

Я не вытерпел, не дотянул и до обеденного перерыва, убежал из офиса в третий раз подряд, несмотря на дождь, несмотря на кучу важных и срочных дел, ждавшую стопкой бумаг на рабочем столе. До парка было всего несколько минут…

Набухшие от влаги тучи ползли так низко, что, казалось, задевали косматыми боками верхушки деревьев. Закрыл зонт, как только свернул на едва приметную тропку с улицы, переполненной гусеницами спешащих куда-то людей. Под ногами хлюпало, недоуменные взгляды толкали в спину, словно призывали поскорее раствориться среди толстых мозолистых стволов. Шум города затих очень быстро, монотонный шелест дождя оказался сильнее. Извечная людская суета, разбившись о стену векового спокойствия, сползла на землю, потерялась в высокой траве.

Капли дождя падали на раскрытые ладони деревьев, медленно скользили по листьям, срывались вниз, то и дело попадая на лицо. Несмотря на это, идти без зонта было приятно, я чувствовал себя частицей тишины, необыкновенного покоя, царившего здесь.

Кап. Кап. Влага на лице. Словно бы чьи-то слезы. Неба? Деревьев? Прошлого? Кто оплакивает нас? Мокрый воздух. Желтоватый лист, сорвавшийся с ветки.

На ладонях вечности не остается и пепла наших надежд.

Когда-то гуляли по парку вдвоем, с девушкой, которая могла стать половиной моего одиночества. Могла бы. Я сам не захотел этого. Надо ли вспоминать? С тех пор мы повзрослели, точнее будет сказать — постарели. Из ее глаз навсегда исчез озорной огонек, который сводил с ума. Да и на моих губах поселилась горькая усмешка.

Может, именно потому я прихожу в старый парк, вспоминая, как было тогда? Стоит подумать о том, что все могло сложиться по-другому, как внутри появляется что-то необъяснимое, чему нет точного описания словами. Горечь? Тоска? Если раньше я гнал ее прочь, то теперь люблю бродить вдвоем, среди не изменившихся за годы деревьев. Боль тоже бывает сладкой. Мы гуляем по парку, как раньше гуляли с любимой, которая вышла замуж за другого и не мне родила детей.

Вероятно, поэтому я подсознательно выбираю одну и ту же тропку, огибающую заросший тиной пруд. Наверное, именно потому, что тропка особенно дорога мне, был так зол, встретив — позавчера — его.

Впервые наткнувшись на художника, стоявшего возле холста с закрытыми глазами, испытал глухое раздражение. Показалось: некто чужой, грубый, ворвался в спрятанный от других людей мир, в котором нет и не могло быть посторонних. Только я и память…

Тогда хватило сил обойти незнакомца и двинуться дальше, по едва заметной ленточке, связавшей нынешнее "я" и призрачную картину прошлого, на которой по траве, рядом со мной, легко ступала юная девушка с веселыми огоньками в глазах.

Выглянул в окно. До самого горизонта простерлось болото, в котором утонул мой собственный голос.

Художник оказался на пути и во второй день осени. Вчера, свернув с улицы, напряженно всматривался в полумрак, стараясь угадать, увижу ли его. Втайне надеялся, что все обойдется, я останусь наедине с прошлым. Но мольберт был установлен точно на любимой тропке…

Незнакомец стоял чуть в стороне от холста, он держал кисть в приподнятой руке, словно дирижировал невидимым оркестром. Я готов был поклясться, что художник не прикасался к картине. В первый день, обогнув его по большой дуге, обернулся, чтобы бросить взгляд на "пришельца". Он стоял, закрыв глаза, не глядя ни на поросший низким кустарником остров, ни на холст.

Во второй раз я не выдержал, подкрался сзади — тихо, незаметно. Он не услышал шагов.

— Почему вы ничего не рисуете? — спросил нарочито громко.

Незнакомец вздрогнул от неожиданности. По его лицу пробежала тень — показалось, волной скользнула легкая досада: кто-то чужой, посторонний, прервал уединение.

Он медленно открыл глаза, посмотрел. Молча.

— Почему вы стоите просто так? Ничего не рисуете? — повторил я, уже не так громко.

Сетка морщин вокруг глаз, почудилось в полумраке: бесцветных. Редкие, спутавшиеся волосы. Небольшое пятно — черная краска — на левой щеке.

— Картины не рисуют, — нехотя промолвил незнакомец. — Картины пишут.

Я усмехнулся.

— Знаете, не разбираюсь в терминах. Пишут — рисуют. Вы стоите, опустив веки, ничего не делаете. Не рисуете, не пишете.

— А как надо? — бесцветные глаза скользнули по моему лицу, без любопытства, без желания получить ответ.