Не люблю лаборатории.
— Итак, девочка моя, думаю, пришло время поговорить серьезно. — Карл садится на кровать, и я понимаю, что он собирается сделать.
— Давай без капризов, хорошо? Ты же понимаешь, что я должен знать.
Понимаю, но тем не менее предстоящая процедура вызывает отвращение, но чем сильнее я буду сопротивляться, тем больнее будет.
— Ну, успокойся. Посмотри мне в глаза. И расслабься, вот так, хорошо…
Голос доносится издалека, вокруг темно, тесно и нечем дышать. Чужая воля подавляет, пытается проникнуть внутрь, вытащить то, что я старательно прятала, заталкивая в самые дальние уголки памяти. Сопротивляюсь. Сопротивляться нельзя, но я не могу иначе. Я не хочу вспоминать.
Холод. Лед. Метель. Белый колючий снег.
База… Тора… чай с вареньем… фарфоровые чашки… разговор. Подробнее, еще подробнее. Чужая воля вытягивает информацию, разбирает, анализирует, отодвигает в сторону. Я понимаю, что это нужно и важно, но вместе с тем не могу не сопротивляться. Это насилие, я устала от насилия, пожалуйста, не надо…
Мои возражения деловито отодвигают в сторону, заставляя глубже и глубже погружаться в прошлое.
Повстанцы. Лагерь. Слепота. Боль. Зов, на который нет ответа, ощущение беспомощности и желание выжить. Фома.
Дождь. Серое дрожащее марево вокруг, мокрые хвосты травы, выскальзывающие из рук. Грязь. Вода в легких. Кашель. Пальцы, соскальзывающие с гарды на лезвие.
Солнце. Яркое. Желтое. Горячее. Плач… я плакала? Наверное.
Снова боль. Много боли. Унижение. Ласковый голос и жестокие руки. Я не хочу вспоминать это… зачем так подробно… шаг за шагом, все в малейших деталях… снова умираю… за что?
— Тише. Коннован, ты слышишь меня? Успокойся, все закончилось. Все уже закончилось. — Карл обнимает, гладит по голове и шепчет что-то успокаивающее.
— Зачем ты…
— Мне нужно было знать. Давай сейчас ты поспишь, а потом мы поговорим, хорошо?
Карл делает укол, от которого я моментально проваливаюсь в глубокий сон. Хорошо. Просыпаюсь со стойкой головной болью, ну да нормальное явление. Как же я ненавижу, когда Карл делает со мной такое! Правда, подобным образом он поступает крайне редко, только когда желает получить максимально полную информацию.
Все равно ненавижу. В лаборатории пусто и темно, а у меня перед глазами отблески чертова солнца, во рту — горький привкус крови, а малейшее движение вызывает сильнейшее головокружение. Это все пройдет, часа через два-три, нужно просто подождать. И забыть, снова забыть.
Карл появляется, когда часы показывают половину второго, знать бы еще дня или ночи. Хотя в принципе, особой разницы нет.
— Ты как? — На этот раз Карл садится на стул, мятые полы белого халата свисают параллельно ножкам, и отбрасываемая Карлом тень похожа на крылатого паука.
— Успокойся, все закончилось. Обещаю.
Карл забрасывает ногу на ногу, черные брюки с ровными стрелками, светлые ботинки, тень на полу изменяет форму…
— Посмотри на меня. В глаза, Коннован. Вот так.
Некоторое время рассматриваю Карла, он терпеливо ждет. Интересно, приходилось испытывать что-нибудь подобное? Вряд ли. Карл привык сам вламываться в чужое сознание, но в свое он никого не пустит.
— Ты больше мне не доверяешь, — не упрек, скорее констатация факта. — Ты не справилась.
— И что теперь будет? — мне страшно задавать этот вопрос, но неопределенность еще страшнее. Теперь Карл имеет право… да проще сказать, на что он не имеет права. Легкое прикосновение к волосам, жест нехарактерно ласковый для Карла, и голос тоже.
— Ничего. Думаю, ты сполна расплатилась. Просто забудь.
— Ты не…
— Убью? Кого? Тебя? Его? Из-за дурацкого поединка? Брось, Конни, я чересчур практичен, чтобы разбрасываться ценными кадрами.
Верю. Именно сейчас верю, наверное, потому, что очень хочется верить.
— И еще… мне не слишком понравились некоторые твои… взгляды. — Карл поглаживает тяжелый перстень с крупным черным камнем, где-то я такой недавно видела.
— Ты не виновата. Ты не можешь отвечать за поступки другого разумного… существа. И ты не стала хуже, понимаешь?
Понимаю. Но говорить не хочу, вспоминать не хочу, не было этого и все. Точка.
— Ты прячешься, пытаешься стать лучше и для этого выдираешь кусок прошлого. И закрылась, сразу, как только появилось достаточно сил, чтобы держать барьер, причем барьер не от меня, Конни.
— Я не хочу, чтобы он… видел это.
— Почему?
И Карл еще спрашивает. Да потому, что это только моя боль и моя грязь, я не желаю выплескивать ее на кого-то еще, особенно на Рубеуса.
— А знаешь, что видит он? Стену, которой раньше не было. Отчуждение. Неприятие. Недоверие. Подумай, ладно? В том, что произошло, нет ничего постыдного для тебя. Жертва не имеет возможности выбора, ты сделала единственное, что могла — выжила.
— Но ты ведь не расскажешь? Пообещай, что не расскажешь? Пожалуйста, Карл… я… сама… потом…
Он смотрит с такой нехарактерной грустью, что мне становится страшно. Молчание затягивается. По потолку и стеклянной стене бокса ползут тени, робкие, сизовато-серые и бесформенные. Тени-пятна и тень-паук.
— Обещаю, — Карл подымается. — Полагаю, ты уже достаточно здорова, чтобы позавтракать наверху?
Фома
Постепенно Ярви приживалась в доме, робко, незаметно, как первоцвет, что выбравшись на черную весеннюю проталину, обнаружил вокруг зимние сугробы и теперь дрожал, ожидая неминуемого мороза. С той же обреченностью Ярви ждала дня, когда ее прогонят. Фома пытался объяснить, что бояться совершенно нечего, но… наверное, он подбирал не те слова.
А может ее тревожили частые визиты Михеля, который взял за правило каждый день навещать нового соседа, видать оттого, что в собственном доме, где царил покой и порядок, заняться ему было нечем. А тут и печь прочистить, и пол переложить, и стены побелить… тысяча дел. Фома и не представлял, что столько всего бывает. Работал Михель радостно, с удовольствием, а Фома пытался помочь, хотя в извечной своей неуклюжести лишь мешал. Вот Ярви — другое дело, все-то у нее в руках ладилось, и не падало, не норовило разлиться, разбиться, разлететься на куски. Правда, видно было, что Михелю подобная помощь не по нутру, да и Ярви тоже: за все время ни словом между собой не перемолвились.
Сегодня Михель заглянул под вечер и, поставив на стол тяжелую сумку, принялся выгружать продукты. Кругляш белого сыра, глиняная крынка, перевязанная платком, крупные куриные яйца в глубокой миске и мягкий ароматный хлеб.
— Мать велела передать, — буркнул Михель. — И это… ей.
Последним на стол лег полотняный сверток. Ярви протянула было руку, но в последний момент испуганно одернула. Михель нахмурился и, силой сунув сверток девушке.
— Бери уже. Мать сама шила… для тебя, стыдобища.
Ярви расплакалась. После того первого вечера она больше не плакала, разве что по ночам, когда полагала, что никто не видит. И верно, Фома не видел слез, зато великолепно слышал сдавленные всхлипы и тихое, совсем уж нечеловеческое поскуливание. И понятия не имел, как ее успокоить. Зато Михель знал, крякнув, не то от смущения, не то от сдерживаемой злости, строго сказал:
— От дура! Чем слезы лить, на стол лучше бы накрыла… а то не баба, недоразумение одно. Давай, хлеба порежь… и окорок тож, и сыру.
Странно, но это помогло.
— И сама садись, а то вечно по углам жмешься, точно кошка приблудная.
Она села.
— Ешь давай, а то совсем кожа да кости осталися… кому ты такая тощая нужна будешь? Раньше не девка была — огонь, а теперь — чисто утопленница, вампир и тот не глянет… — Михель, сообразив, что сказал что-то не то, замолчал. Ярви же побелела, а взгляд стал совсем не живым.
— Ну… извини… успокойся, может, еще ничего и не будет.
Она кивнула головой, резко, коротко. Не верит. Уже все для себя решила и никому не верит. Рука ледяная, вялая, и впрямь как у утопленницы.
— Ярви, помнишь, что я тебе говорил? Я повторю. Здесь безопасно. Никто тебя не тронет. Никто, понимаешь?
Снова кивок. Хорошо, хоть Михель молчит, хотя по лицу видно, насколько он сомневается в безопасности дома Фомы.
— И Рубеуса бояться не надо. Я неплохо его знаю… — Фома надеялся, что это утверждение прозвучало в достаточной степени правдоподобно, чтобы она поверила. — Он не убивает без причины, тем более женщин. А ты не сделала ничего такого, чтобы заслужить смерть. Попытка убить и убийство — разные вещи, тем более у тебя были причины.
Михель хмыкнул.
— Я тебе верю, Ярви, думаю, он тоже поверит.
В свертке оказалось платье, длинное, из выбеленного льна, расшитого сложным многоцветным узором. Ярви разложила платье на кровати и смотрела на него, как на… Фома не сумел подобрать подходящего сравнения. На вещь так не смотрят, это точно.
