— Почти как в тот первый раз, когда мы встретились с тобой, — сказала Сесилия. — В тот раз ты был таким дружелюбным и в то же время таким сдержанным.
В его голосе послышался смех:
— Не исключено! С разницей лишь в том, что, разговаривая с тобой, я не был испуган. Но той девушке я явно нравился: она придвинулась ближе и положила руку на мое колено. Так просто и доверчиво. Но это вызвало во мне сильнейшее отвращение — настолько сильное, что я не смог сидеть спокойно, сославшись на то, что у меня болит голова, я ретировался. Я почти бежал бегом обратно в казарму.
Сесилия тронула его ладонь. Она была холодной и влажной. Эти признания стоили ему многого. И она была благодарна ему за это.
Она поняла, что никогда не забудет эту ночь: эту темноту, поглотившую все, это особое, доверительное настроение…
Внезапно какая-то безысходная тоска охватила ее, и она ничего не могла с этим поделать. Ей вдруг стало бесконечно грустно оттого, что все сложилось именно так. Но ей теперь не хотелось анализировать свои чувства.
Александр сделал небольшую паузу, словно собираясь с мыслями, потом продолжал:
— И с этого момента я стал всерьез удивляться самому себе: после этой истории с девушками я к моему глубочайшему удивлению обнаружил, что ревную!
И вот однажды вечером в казарме, когда мы играли в карты и пили вино, болтали и смеялись, я в порыве радости положил руку на плечо моего друга. И тогда я почувствовал острое желание прижать его к себе. Я тут же отстранился, но во время карточной партии я опять был рядом с ним. Я украдкой посматривал на него, и моя растерянность росла, потому что он казался мне невыразимо привлекательным. Мысль о нем наполняла меня радостным возбуждением — и внезапно я понял, что хочу его. Сославшись на неотложные дела, я ушел. Я вышел на мороз, направился к берегу моря, сел на заиндевелое бревно, чувствуя желание умереть. Мое сердце разрывалось от любви к юноше! Можешь ли ты понять, Сесилия, что я пережил? Я слышал, что есть такие извращенцы, но считал все это неудачной шуткой. И вот я сам стал одним из них! Стал тем, о ком мои товарищи говорили с таким презрением! Я плакал и проклинал самого себя, кусал до крови костяшки пальцев от отвращения к самому себе, молил Бога о том, чтобы он помог мне снова стать нормальным — но моя страсть к этому юноше не проходила. Промучавшись много-много дней, я попросил, чтобы меня перевели в другое подразделение, — и мое желание удовлетворили. Ведь его интересовали только девушки, он видел во мне лишь товарища и не больше, а я предпочел бы умереть, чем рассказать ему о своей тайне.
Все это вызвало у Сесилии сочувствие и смущение: она поняла, как мало знает о людях и их страстях.
— И что потом?
— Сначала я пытался сделать все, чтобы истребить в себе эти наклонности. Часами простаивал в молитве в своей комнате или в церкви. Но на протяжении многих лет я продолжал любить этого юношу, хотя никогда больше не видел его. В конце концов я смирился с этим — с тем, что я был не таким, как все. И это успокоило меня. Но, Бог тому свидетель, я не осмеливался открыть свою тайну.
Она горячо, нетерпеливо и взволнованно произнесла:
— Но как же ты мог жить так… в целомудрии? Он пожал плечами.
— Если монахи могут это, то и я смогу — так я думал. Пока не встретил Ханса…
Сесилия замерла в ожидании. Александр долго размышлял, словно с трудом выдавливая из себя что-то.
— Инициативу проявил Ханс. Это был опытный юноша. И он проникся ко мне симпатией. Он посмотрел на меня пристально, испытывающе, властно… Я не мог поверить своим глазам! У него была такая привлекательная внешность, да, ты бы видела его! И я с головой увлекся им, увидел в нем надежду, ведь он был во всех отношениях славный парень. И в то же время я подавлял в себе эти чувства.
Увлекшись, Александр с трудом подбирал слова, отдельные предложения теряли между собой связь, казалось, что он хочет выплеснуть все сразу, не заботясь о последовательности.
— И как только твои нервы все это выдержали, — сказала Сесилия.
— Много раз я был на грани срыва, — признался он. — Я бродил по коридорам замка в надежде увидеть его, бывал в тех местах, где, как я знал, можно было его встретить, болтал Бог знает о чем с женщинами… О, Сесилия, я был в таком страхе! Я просто холодел от ужаса! И вот однажды Ханс спросил меня, не хочу ли я навестить вместе с ним его друзей. Долго колебавшись, я сказал «да».
Теперь ей хотелось зажечь свет. Ей хотелось видеть его глаза, видеть, что он замечает ее симпатию к нему. Почувствовав, что он нуждается в ней, она взяла его за руку и слегка пожала ее, а потом отпустила, немного отодвинулась, решив, что ему не понравится слишком интимная атмосфера.
Немного помолчав, Александр продолжал:
— Ханс все понял! Он видел меня насквозь! Возможно, слишком красноречив был мой испуганный взор, ищущий его взгляда. И вот я встретился с его друзьями. Они были такие же, как и я, и их было много, Сесилия! Я могу назвать имена, услышав которые, ты упадешь в обморок. Сначала я был невероятно смущен, но все они были такими дружелюбными, рассказывали о своей жизни, потрясающе похожей на мою. А самое главное — они научили меня наконец принять непонятное. Научили превозмогать стыд, скрывать все от других, так чтобы не выдавать их, своих собратьев. Они разъяснили мне, что предстать перед судом окружающих — самое большое испытание. Но между собой они бывали счастливы, когда им удавалось побороть сомнения.
Он обхватил руками колени.
— В тот вечер Ханс был у меня дома, — тихо произнес он. — И больше я ничего не скажу.
— Об этом и не нужно говорить, — упавшим голосом, со слезами на глазах, сказала Сесилия. — Значит, Ханс был твоей единственной… привязанностью?
— Да. Нам было хорошо два года. Но в конце концов нас разоблачили, как ты знаешь. Ханс часто бывал ко мне равнодушен, словно ему доставляло удовольствие мое беспокойство. Возможно, он считал себя каким-то особым, неуязвимым и бессмертным существом. Он бросил меня. У него появился новый мужчина, недавно приехавший в этот город и поэтому не подозревающий, что я — бывший друг Ханса. Как тебе известно, из-за него пострадали многие…
Сесилия кивнула.
— Такие склонности есть у многих.
— Да. И уже сегодня я должен вернуться в Копенгаген, чтобы предстать перед судом.
Сегодня? За окном уже серело утро. Свадебная ночь оказалась такой короткой.
— Я поеду с тобой.
— Не нужно, Сесилия. Это может быть… неприятно.
— Но я могу поддержать тебя на суде. Ты ведь не можешь нарушить клятву, как ты сказал. Я же не такая чувствительная. У Людей Льда всегда была своя форма религии, более практичная, чем освященное традицией христианство. Да и нужно ли здесь вообще какое-то судебное разбирательство? Разве наш брак не является достаточно веским аргументом?
