— Делия привела меня сюда, и я за это благодарна. И я хотела бы заплатить за каждую оказанную мне услугу, — добавила я.
Я была уверена, что оскорбила их. Я знала, что в любую минуту мне могут предложить убираться отсюда. Это задело бы мое «я», но это не должно было сильно волновать меня. Я была напугана и сыта ими по горло.
У меня вызвало удивление и раздражение то, что они не восприняли меня всерьез. Они смеялись надо мной. Чем злее я становилась, тем больше веселились они. Они пялились на меня своими сияющими, смеющимися глазами, как будто я была для них каким-то неизвестным организмом.
Гнев заставил меня забыть о страхе. Я набросилась на них с бранью, обвиняя в том, что меня здесь держат за дуру. Я изобличала Делию и ее мужа — не знаю, почему я упорно объединяла их в пару, — что они сыграли со мной злую шутку.
— Ты привела меня сюда, — сказала я, поворачиваясь к Делии, — теперь ты и твои друзья позволяете себе использовать меня вместо клоуна.
Чем более напыщенно я говорила, тем веселей становились их улыбки. От жалости к себе, злости и разочарования я была готова разрыдаться, когда Мариано Аурелиано подошел и встал позади меня. Он начал говорить со мной как с ребенком. Я хотела заявить ему, что сама могу позаботиться о себе, что не нуждаюсь в его симпатии и что я собираюсь домой, когда что-то в его тоне, в его глазах успокоило меня настолько сильно, что я не сомневалась в том, что он загипнотизировал меня. И тем не менее я знала, что это не так.
Непонятным и тревожащим оказалось и то, с какой внезапностью и насколько полно произошло это изменение. То, что в обычных условиях заняло бы дни, произошло в мгновение. Всю мою жизнь я предавалась размышлениям над каждым унижением или оскорблением — действительным или вымышленным, — которое я испытала. С систематической методичностью я обдумывала их до тех пор, пока к моему удовлетворению, не становилась ясной каждая деталь.
Когда я посмотрела на Мариано Аурелиано, я почувствовала в нем подобие насмешки над моей предыдущей вспышкой. Я с трудом могла вспомнить, что же вызвало гнев, доведший меня до слез.
Делия потянула меня за руку и попросила помочь другим женщинам распаковать из разнообразных корзинок, которые они принесли с собой, фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы и богато украшенное столовое серебро. Женщины не говорили ни со мной, ни друг с другом. И только слабые вздохи удовольствия слетали с их губ, когда Мариано Аурелиано открыл сервировочные блюда. Там были тамалес, энчиладас, тушеное с перцем горячее мясо и домашние лепешки. Не пшеничные — которые были обычными в Северной Мексике и которые я не очень любила, — а маисовые лепешки.
Делия передала мне тарелку с маленькими порциями от каждого блюда. Я ела так жадно, что закончила раньше всех.
— Это самая восхитительная еда, которую я когда-нибудь пробовала, — выплеснула я свои чувства, подождав в надежде на добавку несколько секунд.
Но никто мне ничего не предложил. Чтобы скрыть свое разочарование, я стала высказываться о красоте старинной кружевной отделки по краям скатерти, вокруг которой мы сидели.
— Это моя работа, — сказала женщина, сидящая слева от Мариано Аурелиано.
Она выглядела старой, с растрепанными седыми волосами, которые скрывали ее лицо. Несмотря на жару, на ней были длинное платье, блузка и свитер.
— Это настоящие бельгийские кружева, — объяснила она мне вежливым, мечтательным голосом. Ее длинные, тонкие руки, мерцающие от украшенных драгоценными камнями колец, любовно задержались на широкой отделке. Очень подробно она рассказала мне о своем рукоделии, показывая виды петель и ниток, которые она использовала для отделки. Иногда я на мгновение улавливала выражение ее лица сквозь массу волос, но не смогла бы сказать, как она выглядела.
— Это настоящее бельгийское кружево, — повторила она. — Часть моего приданого. — Она подняла хрустальный бокал, сделала глоток воды и добавила:
— Они тоже часть моего приданого. Это — хрусталь Баккара.
У меня не было сомнений, что это так. Восхитительные тарелки — каждая из них отличалась от другой — были из тончайшего фарфора. Я сомневалась, остались ли замеченными мои взгляды, бросаемые украдкой, когда женщина, сидевшая справа от Мариано Аурелиано, приободрила меня.
— Не пугайся. Возьми посмотреть, — убеждала она меня. — Ты среди друзей. — Усмехаясь, она подняла свою тарелку. — Лимож, — произнесла она, потом быстро подняла мою и отметила, что эта была марки Розенталь.
У женщины были детские, тонкие черты лица. Она была небольшого роста, с круглыми черными глазами, обрамленными густыми ресницами. У нее были черные волосы, переходящие на макушке в белые. Они были зачесаны назад и собраны в виде тугого маленького шиньона. В том, как она осаждала меня прямыми, личными вопросами, ощущалась сила, граничащая у нее с холодностью.
Я ничего не имела против ее инквизиторского тона. Я привыкла переносить бомбардировку вопросами, которые задавали мне мой отец и братья, когда я шла на свидание или начинала какое-нибудь дело по своему усмотрению. Я возмущалась этим, но для нашего дома это были нормальные взаимоотношения. Таким образом, я никогда не училась, как нужно беседовать. Беседа для меня заключалась в парировании словесных атак и своей защите любой ценой.
Я была удивлена, что принудительный опрос, которому подвергла меня эта женщина, не заставил меня почувствовать себя обороняющейся стороной.
— Ты замужем? — спросила женщина.
— Нет, — ответила я мягко, но решительно, желая, чтобы она сменила тему.
— У тебя есть мужчина? — настаивала она.
— Нет у меня никого, — возразила я, начиная чувствовать, как во мне стала просыпаться моя старая обороняющаяся личность.
— Есть ли тип мужчины, к которому ты неравнодушна? — продолжала она. — Есть ли какие-то черты личности, которые ты предпочитаешь в мужчине?
На мгновение мне показалось, что она смеется надо мной, но она, как и ее подруги, выглядела искренне заинтересованной. Их лица, выражавшие любопытство и ожидание, успокоили меня. Забыв о своем воинственном характере и том, что, возможно, эти женщины настолько стары, что годятся мне в бабушки, я говорила с ними как с подругами моего возраста, и мы обсуждали мужчин.
— Он должен быть высоким и красивым, — начала я. — У него должно быть чувство юмора. Он должен быть чувствительным, но не бессильным. Он должен быть умным, но не интеллектуалом.
Я понизила голос и доверительным тоном добавила:
— Мой отец обычно говорил, что интеллектуальные мужчины насквозь слабы и к тому же предатели, все до одного. Мне кажется, я согласна с моим отцом.
