Каролина — так звали невесту — оказалась пухленькой, заурядно-смазливой шляхтяночкой — белокурой, белотелой, жеманной и довольно бестолковой. Она, видимо, любила поболтать, посмеяться и вообще поточить лясы, однако при виде жениха у панны Каролины от смущения пропал дар речи, и ей не осталось ничего другого, кроме как заливаться полнокровным румянцем, опускать долу белесые ресницы и кокетливо-глуповато хихикать, не зная что сказать. В то же время панна Каролина и в самом деле была кокетлива и любила принарядиться. Уж как она расстаралась для своего суженого — понадела, понагрузила на себя все, что имела. Чего на ней только не было: и туго накрахмаленные пышные нижние юбки с кокетливо выпущенными из-под подола кружевами; и целый каскад янтарных бус, спадающих на яркий плисовый корсажик, затянутый шелковыми шнурами; и богато расшитый кружевными же рюшами передник, и кисейные рукава, похожие на крылья лебедя, и головной убор, сплошь из тех же кружев и тугих блестящих атласных лент. Одним словом, весь наряд просто обвешан этими самыми лентами и кружевами, из которых выглядывает сдобненькое курносое личико.
Ему невольно вспомнилась Лесина изящная фигурка, ее простая и темная, грубой шерсти, будничная панева, знакомый жест загорелой тонкой руки, когда она убирала со лба упрямую вьющуюся прядь…
И все же Данила в своей манере лишь сухо пожал плечами и смолчал.
Свадьбу назначили на Покров; оставалось ему еще несколько месяцев вольной жизни. Последние деньки счастливой и беспечной юности…
С детства грезил Данила о тех временах, когда придет к нему наконец долгожданное счастье. Однако, чем старше он становился, чем ближе маячила та золотая пора, тем яснее он понимал, что эти мечты — один лишь призрак, обман. Не видать ему того золотого счастья, потому что никому не нужно видеть его счастливым. Все кругом думают лишь о благе своей семьи, о процветании своего клана, а какой ценой за это благо будет заплачено — кого это тревожит? Не им же ту цену платить — Даниле.
Его твердой рукой направляли все по той же проторенной тропе, и не думали спрашивать, нравится ли ему эта дорога. А свернуть с нее — Данила всегда это знал — у него не хватит ни сил, ни смелости.
Он растерянно и безумно брел по березняку, когда сзади донесся до него шорох палой листвы под чьими-то шагами. Не успел оглянуться — как на плечо медленно и тяжело легла чья-то рука, и уже от этого Данила всем телом вздрогнул — нутром почуял что-то неладное.
Подняв глаза на подошедшего человека, он понял, что не ошибся — прямо и неотрывно на него глядели синие очи Янки Горюнца. Данила почти не знал его — Янка был года на три, на четыре постарше остальных хлопцев и держался особняком. Данила ни разу с ним даже не разговаривал, не слыхал, как звучит его голос, но порой встречал его отчужденные, почти враждебные взгляды, и надо сказать, что этих взглядов Данила страшился едва ли не больше, чем Савкиных кулаков.
Данила знал, что Янка не так давно вернулся из солдатчины в бессрочный отпуск. Говорили также, что он тяжело и, видно, неизлечимо болен; это читалось и во всем его облике, но при этом, худой и жилистый, он не производил впечатления слабого.
Жил Янка одиноким бобылем в своей хате на краю села. Отец с матерью у него давно померли, другой родни тоже не осталось, а минувшей осенью, помнится, гайдуки пана Островского умыкнули у него хлопчика-приемыша, и с тех пор остался Янка совсем один.
Данила помнит, как всполошилась тогда вся деревня. Он как раз в эти дни неосторожно сунулся в Длымь, и все на него смотрели чужими колючими глазами, потому что он, видите ли, не роптал и не тревожился вместе с ними. А с чего бы ему и тревожиться? Кто ему тот Янка, в конце концов?
И хотя про Янку все кругом говорили, что мужик он добрый и ласковый, у Данилы он вызывал неизменное чувство страха и какого-то непонятного любопытства. Сколько раз Данила тайком его разглядывал и откровенно любовался. Его исхудавшее, скуластое лицо с запавшими щеками и загорелой дотемна кожей, было все же красиво. Эту своеобразную красоту подчеркивал резкий излом бровей, непривычно темных при ковыльно-русых кудрях. Порой Данила испытывал даже смутное сожаление, что не похож на него.
И тем не менее, Данила всегда отводил глаза, встречая строгий испытующий взгляд гордого длымчанина, и виной тому была его не вполне чистая совесть.
Данила знал, что этот солдат-бессрочник со всей болью одинокого сердца привязан к Леське, что он с малых лет нянчил ее. Да и теперь сам Данила видел не раз, как Янка утешал ее в обидах и заступался, если приходилось.
А иногда случалось Даниле видеть, как Янка обнимал ее за плечо и что-то ласково говорил ей, склоняясь к самому уху, к пушистым темным завиткам. Слов было не слышно издали, но она улыбалась, глядя на него с тем же ласковым теплом. В такие минуты Данила ощущал к нему что-то вроде ревности, хотя умом и понимал, что это — не соперник.
А по правде сказать, даже и не ревность это была, а просто бессильная зависть, да еще сожаление, что самому ему так ни с кем не ходить, не склоняться с нежным шепотом к застенчиво потупленной головке. И никогда уже не глянут навстречу ему эти дивные карие очи с ласковым золотым отблеском — как будто солнышко сквозь туман пробилось! И никто не будет глядеть ему вслед с такой же ревнивой грустью, с какой он сам любовался ими…
Ничего этого в его жизни уже не будет. Прощайте, мечты безоблачной юности, прощай, надежда на счастье! Прощай, Леся!
Да, Леся! Ведь Янка, видимо, из-за нее и пришел, а не то зачем бы понадобился ему этот чужой и чуждый во всем шляхтич, с которым этот гордец даже словом перемолвиться не желал. Небось, явился теперь пенять ему за свое сокровище, которое Данила посмел не уважить!
И жутко теперь Даниле, жутко до дрожи в коленях, до холода в животе…
— Ну, здравствуй, панич! — заговорил наконец длымчанин.
— И тебе доброго здоровья! — нехотя и хмуро ответил Данила.
Они пошли доем вдоль берега. Янка убрал руку с Данилиного плеча, и от этого юный ольшанич испытал особенно горькую обиду, что этот «хам» настолько его презирает, что ему даже слегка коснуться — уже противно.
Данила избегал смотреть на своего непрошеного попутчика и отвернулся к реке. Воды Буга уже вернулись в свои берега и лежали теперь ясные и спокойные; лишь порой загорались то здесь, то там алые отсветы заходящего солнца.
Наконец, длымчанин заговорил:
— Вот ходишь ты до нас, паничу, уж второй год. А зачем ходишь? Али худо тебе в твоих Ольшанах? Да и худо было бы — так и у нас ведь ты не у дел: и нам ты без надобности, да и сам себе места никак не найдешь.
