Урсула Ле Гуин - Прозрение

А в эти минуты Сотур была страшно расстроена тем презрением и неучтивостью, которую Торм выказал по отношению к нашему учителю, которого она очень любила. Будучи единственным членом Семьи, оставшимся в классе, она не могла не чувствовать ответственности за отвратительное поведение Торма, за побои, нанесенные малышу Миву, и за те извинения, которых Торм так и не принес Эверре. Но что она, двенадцатилетняя девочка, могла поделать? Разве что моментально подчиниться и продемонстрировать нашему учителю высшую степень учтивого к нему отношения. Так она и поступила, но читала все же отвратительно. Книга так и тряслась у нее в руках. И вскоре Эверра, поблагодарив ее, велел мне продолжать с того места, где она остановилась.

Стоило мне начать читать, как Хоуби у меня за спиной вдруг завозился и что-то прошипел. Учитель только глянул на него, и он сразу примолк, но ненадолго. И все время, пока я читал, я чувствовал, как он готовит у меня за спиной какую-то гадость.

В общем, мы как-то добрались до конца урока. Вернувшаяся Сэлло сообщила, что оставила маленького Мива и его сестру у нашего лекаря Ремена, потому что у Мива все время кружится голова и он все время засыпает. Матери Дома также сообщили о случившемся, и, по словам Сэл, она собиралась навестить малыша. Это внушало надежду. Старый Ремен только и умел, что рабов лечить, причем для всех болезней он использовал камфарную мазь да отвар из кошачьей мяты, а наша Мать Фалимер по всей Этре славилась своим опытом и умением исцелять по-настоящему.

— Арки всегда заботятся о своих людях, даже о самых маленьких, — промолвил Эверра с мрачной благодарностью. — Когда сегодня пойдете из класса, загляните в комнату Предков, поклонитесь им и попросите благословить всех детей этого Дома, всех его детей, а также его добрую Мать.

Мы, разумеется, послушались. Одна лишь Сотур имела право войти в святилище, где на стенах теснились имена Предков и их резные изображения. Это была большая темноватая комната с потолком-куполом. Глядя вслед Сотур, мы, домашние слуги, преклонили колена на пороге святилища, и Сэлло, зажав в кулачке резную фигурку богини Энну-Ме, прошептала:

— Благослови нас, Энну, и сама будь благословенна! Прошу тебя, сделай так, чтобы Мив поправился! А я вечно буду следовать твоим указаниям, дорогая моя наставница великая Энну-Ме!

Я же мысленно молился тому из Предков, которого выбрал сам. Это был Алтан Бодо Арка. Лет сто назад он тоже был Отцом Аркаманта, и его портрет, вырезанный в камне, и раскрашенный, был хорошо виден с порога, где мы стояли на коленях. У него было замечательное лицо, точно доброго ястреба, а проницательные глаза смотрели прямое на меня. Я выбрал его еще совсем маленьким и решил, что именно он и есть мой самый главный защитник и всегда знает, что у меня на душе. Мне не нужно было объяснять ему, как сильно я боюсь их обоих — Торма и Хоуби. Он и так все понимал. «О, Великая Тень, прародитель наш, дедушка Алтан-ди, помоги мне от них избавиться! — безмолвно молил я его. — Сделай так, чтобы они не были такими злыми, и прими мою благодарность. — И, подумав, Я еще прибавил: — А еще, пожалуйста, сделай меня хоть чуточку храбрее!»

Это была хорошая мысль. Ибо в тот день мужество мне очень даже понадобилось.

Мы с Сэл все подмели, а потом весь день были вместе: она пряла, а я делал задание по геометрии. Хоуби нигде видно не было — ни на кухне, ни в доме. Наступил вечер, и я уже решил, что все обошлось; я даже собирался пойти и поблагодарить за это нашего Предка, Алтана Бодо Арку, но. возвращаясь в нашу комнату из уборной, я вдруг услышал за спиной голос Хоуби:

— Вот он!

Я бросился бежать, но было поздно: они все равно сразу меня поймали. Я брыкался, вопил и дрался изо всех сил, но я был все равно что кролик в зубах у гончих.

Хоуби и другие большие мальчишки притащили меня к колодцу за мужской Хижиной, вытащили из колодца ведро и стали опускать меня головой в колодец, держа за ноги, пока голова моя не уходила под воду и я не начинал задыхаться. Стоило мне начать булькать и вдыхать воду, как они быстро вытаскивали меня наверх, давали немного оклематься, и все повторялось снова.

Каждый раз, когда они вытаскивали меня на воздух, задыхающегося, извивающегося, исходящего рвотой, Хоуби наклонялся надо мной и говорил странным ровным голосом:

— Это тебе за то, что ты предал твоего хозяина, жалкий вонючка! И за то, что ты вечно подлизываешься к этому вонючему старому пердуну Эверре, болотная ты крыса! Ничего, посмотрим, как тебе понравится в воде мокнуть, тварь болотная! — И они снова заталкивали меня в колодец, как бы я ни сопротивлялся, расставляя руки, цепляясь за каменные стены колодца и отворачивая голову от воды. Вскоре меня все равно погружали в воду и держали так до тех пор, пока вода не начинала заливаться мне в ноздри; я начинал задыхаться и кашлять, захлебываясь, и меня снова поднимали наверх. Не знаю, сколько раз они проделывали это; в итоге я потерял сознание, и, когда я совсем обмяк, они испугались: решили, наверное, что я умер.

Убить раба может только его хозяин; для всех остальные это считается тяжким преступлением. И мои перепуганные мучители убежали, так и бросив меня у колодца.

Нашел меня старый Ремен, «чинилыцик рабов», когда пришел к колодцу на заднем дворе; он всегда утверждал, что в этом колодце вода гораздо чище, чем в фонтанах. «Наткнулся на него в темноте, — рассказывал он впоследствии. — Думал, это дохлая кошка валяется! А потом смотрю, нет, великовато для кошки-то. Значит, думаю, кто-то собаку в колодце топил, да у него не вышло? Глядь, это и не собака вовсе, тут мальчишку чуть не утопили! Клянусь богом Удачи! Кто же это тут у нас мальчишек топит?»

Но на этот вопрос он от меня ответа так и не получил.

По-моему, Хоуби и остальные мои мучители считали, что придуманная ими пытка никаких видимых следов на оставит и все мои обвинения против них легко будет опровергнуть за недостатком улик; но на самом деле мои плечи и запястья были покрыты ссадинами и синяками, а на голове красовалось несколько шишек. Я отчаянно сопротивлялся, когда меня опускали вниз головой в узкий колодец, дергался изо всех сил, так что даже лодыжки мои были в черно-синих кровоподтеках. Парни они были крепкие мускулистые, им, возможно, даже в голову не приходило, какие следы остаются на моем теле от их безжалостных рук. Пытаясь просто меня напугать, они на самом деле причиняли мне серьезный физический ущерб.

Я пришел в себя только ночью в маленькой больничке Ремена; грудь нестерпимо болела, в висках что-то тикало, но я лежал очень тихо и словно плыл в неглубоком озерце, тусклого желтоватого света, чувствуя, как эта тишина исходит из моей души и расплывается вокруг, точно круги на спокойной воде. Через некоторое время я заметил, что моя сестра Сэлло сидит рядом со мной и спит, положив голову на край постели, и от этого чудесный покой, что окружал меня, и эта тишина стали еще прекраснее. Я лежал так довольно долго, порой видя лишь этот неяркий золотистый свет и неясные тени, а порой кое-что вспоминая. Например, мне снова вспомнились те тростники, и спокойная, синяя, как шелк, вода, и голубой холм вдалеке. Затем я снова вернулся на свою постель и закачался на волнах золотистого света, следя за неясными тенями вокруг и слушая сонное дыхание Сэлло. Вдруг я вспомнил, как Хоуби крикнул: «Вот он!», но ужас, который я испытал при этом, был каким-то отдаленным, невнятным, как и боль в висках, и не причинил мне особого беспокойства. Я немного повернул голову и увидел маленький масляный светильник, от которого струился этот теплый, золотистый свет, озерцом разливавшийся вокруг его огненной сердцевинки. И, глядя на светильник, я «вспомнил» того человека в темной комнате с высокими потолками. То, как он стоял у огромного стола, заваленного книгами и бумагами, а на столе горела лампа и лежала грифельная доска, и над столом виднелось высокое узкое окошко; а потом этот человек обернулся и посмотрел на меня, стоявшего на пороге. И в этот момент я сумел как следует разглядеть его. Волосы у него начинали седеть, а красивое лицо было чем-то похоже на лицо того «моего» Предка — такое же яростное и доброе одновременно; но если лицо Предка был исполнено гордости, то в лице этого седеющего человека было больше печали. И все же, увидев меня, он ласково мне улыбнулся и назвал меня по имени: Гэвир…