Урсула Ле Гуин - Роза и Алмаз

На этом языке Алмаз мог разговаривать только с Розой. Но он потерял ее — неосторожно выпустил из рук, и она упорхнула. Разбитое сердце, разделенная душа не знали истинных слов. Отныне Алмаз мог разговаривать только на языке долга — на языке прибыли и издержек, доходов и расходов.

И кроме этого — ничего. Когда-то у него были маленькие милые заклятия, яркие иллюзии, камешки, что превращались в мотыльков, и деревянные птички, которые умели на несколько минут взмывать в воздух на живых крыльях, но теперь он понимал, что выбора у него не было никогда. Перед ним лежала только одна дорога, и после многих месяцев скитаний в тумане собственных грез и надежд Алмаз снова вышел на нее.

Золотой был бесконечно счастлив, хотя вряд ли сознавал это.

— Теперь, когда наш старик получил назад свой драгоценный камешек, он стал мягким, словно только что взбитое масло, — сказал один возчик другому. А Золотой, не подозревая о собственной «мягкости», действительно думал только о том, как хорошо все в конце концов закончилось. Он даже купил каштановую плантацию в Реши (заплатив, кстати, гораздо больше, чем следовало, но зато она не досталась старому Лаубау из Истхилла), и теперь они с Алмазом собирались привести ее в порядок. На плантации между каштанами выросло довольно много сосен; их нужно было свалить и пустить на мачты, рангоуты и обшивку, а освободившееся место засадить молодыми каштанами. В глубине души Золотой надеялся, что новая плантация станет когда-нибудь такой же образцовой, как и знаменитая Большая Роща — своеобразная столица его каштанового королевства. Не сразу, разумеется, ведь каштаны и дубы не вымахивают за один сезон, как ива и ольха, но время у него было. Теперь Золотой мог позволить себе не торопиться. Алмазу едва исполнилось семнадцать, ему самому только-только минуло сорок пять, так что по любым меркам Золотой был мужчиной в самом соку. Правда, еще совсем недавно ему казалось, будто он начинает стареть, но это, конечно, было глупостью. Кто же говорит о старости в таком возрасте? Да и сын вернулся… Нет, он еще поработает. Кстати, старые деревья, которые плохо плодоносят, тоже нужно срубить вместе с соснами, ведь хорошая древесина для производства мебели всегда в цене.

— Так, так, так… — частенько говорил он жене. — За последние дни ты как будто снова помолодела. Что ж, ничего удивительного, раз твой дорогой птенчик вернулся… Не будешь больше хандрить да тосковать, а?..

Тьюли улыбалась в ответ и гладила его по руке.

Но однажды — вместо того, чтобы согласно улыбнуться — она сказала серьезно:

— Ты прав: я ужасно рада, что Алмаз вернулся, но…

Дальше Золотой слушать не стал. Он давно понял: нет такой матери, которая бы не волновалась за своих детей, как нет такой женщины, которая могла бы удовлетвориться тем, что у нее есть. Именно поэтому он никогда особенно не прислушивался к бесконечным жалобам Тьюли, сопровождавшим его на протяжении всей жизни. Ей, конечно же, казалось, что торговля — неподходящее занятие для мальчика, но Золотой был уверен: стань Алмаз королем Хавнора и поселись во дворце, Тьюли все равно осталась бы недовольна.

— Когда у него появится невеста, — промолвил Золотой в ответ на еше не высказанные слова жены, — он остепенится и успокоится. Можешь мне поверить. Жить с магами их жизнью, быть, как они — это кого хочешь собьет с толку. Но ты за нашего парня не беспокойся. Пройдет немного времени, и он поймет, что ему нужно. А уж тогда он своего не упустит.

— Хотелось бы надеяться, — вздохнула Тьюли.

— По крайней мере, он больше не встречается с ведьминым отродьем, — отрезал Золотой. — Наконец-то с этим покончено!

Однако некоторое время спустя ему вдруг пришло в голову, что Тьюли тоже больше не видится с ведьмой. На протяжении нескольких лет — вопреки всем его предупреждениям — женщины оставались близкими подругами, но теперь о Клубке не было ни слуху, ни духу. Для Золотого, впрочем, это явилось лишь еще одним подтверждением того, что женская дружба — вещь недолговечная, и он частенько подтрунивал над Тьюли, не особенно заботясь о том, чтобы щадить ее чувства. Однажды, увидев, как жена сыплет мяту и цветки пижмы в сундуки и комоды, чтобы предохранить одежду от моли, Золотой сказал:

— Почему бы тебе не попросить свою подружку-ведьму, чтобы она прогнала моль? Или вы больше не дружите?

— Нет, — негромко ответила Тьюли.

— Что ж, по совести сказать, я только рад этому, — откровенно признался Золотой. — Кстати, что там за история с ее дочерью? Я слышал, она сбежала с бродячим жонглером, это верно?

— С музыкантом, — поправила Тьюли. — Еще прошлым летом.

— Вечеринка… — сказал Золотой. — Пора устроить добрую вечеринку с развлечениями, танцами и музыкой. Тебе исполнится девятнадцать, парень, это стоит отпраздновать!

— Но я должен ехать в Истхилл с обозом Сула.

— И слышать ничего не желаю! Ты отлично поработал, имеешь право отдохнуть, а Сул и один прекрасно справится. Если хочешь, наймем музыкантов… Кто, ты говорил, самый лучший в округе? Тари и его команда?

— Я не хочу ничего праздновать, отец, — сказал Алмаз и поднялся, играя мускулами, как хороший конь. Он уже перерос отца, поэтому когда юноша вставал или совершал какое-то резкое движение, это неизменно производило внушительное впечатление. — Я поеду в Истхилл, — добавил он и вышел из комнаты.

— Что это с ним? — спросил Золотой у Тьюли. Вопрос был чисто риторическим, и Золотой вовсе не ждал ответа, но он его получил: Тьюли посмотрела на мужа и ничего не сказала.

Когда Золотой ушел, Тьюли отправилась на поиски сына. Она нашла его в рабочей комнате, где Алмаз просматривал бухгалтерские книги. Бросив взгляд на раскрытую страницу, Тьюли увидела длинные колонки имен и столбики цифр, означавших приход и расход, прибыль и издержки.

— Алмаз!.. — позвала она негромко, и Алмаз поднял голову. Его лицо было по-прежнему круглым и румяным, как персик, но скулы стали массивнее, а в глазах пряталась невысказанная печаль.

— Я не хотел ранить его чувства, — сказал он. — Но…

— Если уж твой отец решил устроить праздник, он будет стоять на своем, — вздохнула Тьюли, опускаясь на табурет рядом с его стулом, стоявшим перед высокой конторкой. Их голоса были очень похожи — высокие и звучные, — и в обоих слышалась одинаковая глубина, одинаковая сдержанная грусть.

— Я не могу, мама!.. — начал Алмаз и, запнувшись, продолжал торопливо: — Я действительно не хочу ни веселиться, ни танцевать. Неужели он этого не понимает?

— Но он думает о тебе, — кротко, с любовью возразила Тьюли. — Отец хочет, чтобы ты нашел себе невесту.