Все — и Гриммы, и Циммеры — стояли в гостиной, предназначенной для семейной молитвы. Перед такой толпой взрослых Якоб почувствовал себя крошечным, неуместным. Как на улице была расчищена тропинка в снегу к экипажам, так и здесь был приготовлен узкий проход, чтобы он мог пройти к аналою из красного дерева, на котором был изображен орел, и лежала семейная Библия, раскрытая на нужной странице. Не позволяя себе глядеть по сторонам, он чувствовал, что вырастает с каждым шагом. Он повернулся, подошел и взялся левой рукой за край левого орлиного крыла.
Некоторые женщины плакали; Вилли, которого мать обнимала за плечи, дрожа от горя и астмы, тоже плакал. Якоб улыбнулся, чтобы приободрить любимого брата, но почувствовал укол зависти из-за того, что тот может плакать. Взяв большое перо, он то и дело опускал его в чернильницу. Но потом засомневался; написанные от руки на титульной странице книги в деревянном переплете имена, казалось, встали перед ним.
Там было его собственное имя, записанное отцом вместе с датой рождения, 4 января 1785 года, одиннадцать лет назад. Сразу под ним, той же рукой: Вильгельм, 24 февраля 1786 года, а над его именем — имя того несчастного первого ребенка: Фридрих, родился в 1783 году, умер в 1784 году. Отец старательно записал даты рождения всех остальных детей: Карл в 1787 году, Фердинанд в 1788-м, Людвиг в 1790, еще один Фридрих, которого постигла та же участь, и который прожил лишь с 1791-го до 1792-го, и наконец девочка, Шарлотта Амалия, родившаяся всего три года назад.
Якоб перенес перо на желтое пространство под именем Лотты и твердым, уже взрослым почерком вывел:
Филипп Вильгельм Гримм, умер 10 января 1796 года.
Его отец скончался в возрасте 44 лет. Воспаление легких сразило его так скоро, что Якоб до сих пор не мог окончательно поверить, что отец больше никогда не поднимет свой халат с кровати с балдахином и не прочтет с этого аналоя отрывки из Священного Писания.
Мать Якоба стояла ближе всех, все еще слишком оцепеневшая, чтобы плакать. Стоя на аналое и оттого будучи выше нее, он смотрел лишь на ее невидящие глаза, гордый нос и ровные зубы, приоткрывшиеся в некоем подобии улыбки. В этот момент он был ошеломлен ощущением того, что столько же боится ее, сколько и за нее. Смерть отца сломила мать так же легко, как Якоб на глазах Андреаса оттянул голову фарфоровому человечку. Если бы война с французами докатилась до Амтсхауса и бушевала в этих комнатах, едва ли это сильнее ее потрясло. Она никогда не была крепкой физически и душевно, а теперь осталась без средств к существованию, в доме, из которого ей следовало незамедлительно выехать, и шестью детьми, о которых необходимо было заботиться.
Нет, думал Якоб, возвращая на место перо и улыбнувшись матери так, как немного раньше улыбнулся бедному измученному Вилли, — с пятью детьми и мной.
В огромном красивом здании готического собора Святой Екатерины Гюстхен насчитала имена десяти своих предков, чьи бренные останки покоились под церковными плитами. Гримм знал, что там лежали еще четверо, чьи имена она пропустила, но ничего ей не сказал.
Дрожа от охватившего его озноба, он предпочел бы остаться снаружи, если бы не дождь. Горсточка людей тоже укрывалась здесь от дождя; один или двое, узнавая, смотрели на Гримма. Мужчина под сорок, с бакенбардами, опиравшийся на трость, преклоняя колени в молитве, несколько раз взглядывал на старика и, казалось, уже готов был заговорить или, по крайней мере, поприветствовать его.
Куммель, в свою очередь, выглядел обеспокоенным с того самого момента, как вошел в собор. Будь он собакой, уши его были бы прижаты к голове, и он припадал бы к земле, а так он всего лишь медленно шел вдоль стены, не осмеливаясь выйти на открытое пространство бокового или главного нефа. Возможно, он католик, подумал Гримм, и обезоружен протестантской суровостью интерьера, — но лучше бы это было не так.
Насчет Куммеля у него были сомнения. Не то чтобы он искал недостатки в его службе. Она была образцовой, не в пример мальчикам, которых Дортхен набирала прямо со свекольных полей в берлинских окрестностях. Просто о таких как он ничего не знаешь наверняка. При этом сам Куммель представлялся слишком покорным и готовым услужить, словно желая спрятаться за обязанности, которые так старательно выполнял.
Выйдя на крыльцо, Гримм нашел место, где можно было посидеть и подождать, пока дождь не утихнет. Мы ткем, мы ткем… Гюстхен, кажется, все еще пересчитывала могильные плиты у алтаря. Куммель бродил под высокими окнами, ни на миг не выпуская хозяина из виду. Это было даже забавно. По-настоящему все трое обращали внимание исключительно друг на друга, будто играли в догонялки. Все одно и то же, с самого Гарца.
Незнакомый голос прервал его размышления:
— Профессор Гримм, это, видимо, случается часто и должно вас раздражать, но могу ли я представиться? Мое имя Квисторп. Я путешествую по делам фирмы, которая продает и арендует палатки и брезент, но моя семья родом из Ганновера. В тридцатые годы, когда вы преподавали в университете в Геттингене, я был еще ребенком.
Гримм поднял голову и изучающе посмотрел на почтительного мужчину с тростью, которого заприметил раньше. Куммель и Августа сделали несколько шагов к крыльцу; Августа встревоженно качала головой, словно говоря Гримму, что не могла предотвратить этот разговор.
— Мне посчастливилось остановиться в одной гостинице с вами, — продолжал настойчивый коммерсант, подсаживаясь на скамейку к Гримму. — Я был на завтраке, когда девочка выразила вам свое уважение. Восхитительно, просто восхитительно. Узнай я вас раньше, я, вероятно, и сам решился бы на такую фамильярность. Но могу ли я сделать это сейчас? Не столько ради ваших замечательных сказок, герр профессор, сколько в благодарность за ваше выступление против ганноверского короля много лет назад. Видите ли, я был в толпе, что бежала рядом с вашим экипажем, когда вас и еще шестерых профессоров отправляли в изгнание. Позднее отец даже купил мне маленькую статуэтку: ваш экипаж, въезжающий в Витценхаузен. И знаете, я храню ее до сих пор!
Он сидел так близко, что обдавал Гримма запахом какой-то еды. Выглядел коммерсант вполне безобидно, однако когда незнакомые люди навязывали ему очередной нудный разговор, это нравилось Гримму так же мало, как читать лекции студентам. Августа отошла подальше, все еще покачивая головой. Ничего не оставалось, как только выслушать неугомонного поклонника.
— И с тех пор, герр профессор, я всегда пристально следил за вашими доводами в пользу объединения страны. Ваши статьи, ваши речи! Как и вы, я горячо верю в то, что это должно случиться. Таможенный союз доказал, что государства могут работать сообща. И Пруссия должна выступить инициатором — если придется, то силой оружия. На прусский манер. — Его голос становился все громче. — Не согласитесь ли вы, герр профессор, что в лице Бисмарка мы наконец получили нашего человека? Он видит вещи в истинном свете. Время разговоров прошло, говорит он. Теперь настало время железа и крови. Железа и крови…
