На небритом лице Лавы смятение, я его вполне понимаю: лечение господину дан-Гоххо оплачено, а в то же время, вроде, и нет. Не кровное отдал, дармовое, того хуже — грабленое. Значит, упаси Вечный, может и впрок не пойти. Судя по всему, он мучится мыслью: доплатить или нет? Но мне недосуг ждать исхода его борений, тем паче, что оговоренное выплачено сполна. Я сажусь в тележку, беру поводья. И тогда Лава, решившись, подходит ко мне и шепчет — на ухо, едва слышно:
— Сеньор лекарь… Вы, это… Нуу… я понимаю, сестренка; а только не возил бы ты эту девчонку с собой…
Он быстро отходит в сторону и по лицу его мне ясно, что теперь мы в полном расчете.
Давным-давно, еще при Старых Королях, на лесистых плоскогорьях Синей Гряды, меж лесом и степью, был основан сторожевой пост. Круглая башенка из мшистого камня да пяток кольчужников. Дикие места, безлюдье. Нужно ли больше? А назвали крепостцу, недолго думая, Баэлем, по древнему имени неширокой серебристой реки, что текла неподалеку, принимая в себя Бобровый Поток.
Ни врагов, ни данников. Скука, огнянка, ссоры с мордобоем, да еще редкая пошлина с небогатых караванов. Когда же Старых Королей не стало, а с юга хлынули визжащие орды, сметая с лица земли древние города, округа ожила. Здесь было безопасно: степь, что подкрадывалась к холмам с востока, почти пустовала, север и запад прикрывали соседи, а на юге лежали леса, непроходимые для злобных низкорослых южных лошадок.
Рыба, известно, ищет глубины, а человек покоя. Беглец к беглецу, да еще один, да целая семья — вот и захныкали в свежесрубленных домишках дети, пахнуло дымком, дохнуло первопаханой землей. Ожили холмы. А поскольку нет земли без господина, нашелся и господин. Он приехал к берегам Бобрового Потока сам друг со спутником, то ли приятелем, то ли оруженосцем. Из простых вышел парень Лодри, да, видно, храбро за императора дрался, если из серого кольчужника сумел все же выйти в благородные сеньоры.
Вот уж второй век, как стоит Лодрин дан-Баэль, обняв за плечи верного слугу, посреди замкового двора и, Вечный свидетель, не будь он высечен из камня, изумился бы тому, как ладно распорядились наследством правнуки. Не жалкая башенка — тяжелая замшело-зеленая стена опоясывает холм, грозит всем четырем сторонам света острыми зубцами. Могучая страж-башня царит над округой, а над шатром ее, на шпиле, реет стяг с зубастым драконом, гербом дан-Баэлей.
Потомки же Лодрина удачливы и прославлены, повязаны родством и приятельством с наивысшими. Чего не случалось за два века? Бывали дан-Баэли при троне в фаворитах, случалось — отсиживались, опальные, на Синей Гряде, пока император не смягчался или наследник не прощал. Порой и головы теряли: почаще в битвах, изредка и на плахе. Всякое бывало. Вот только ни разу не открывались врагу ворота Баэля. Ни соседи-приятели, ни вилланы, редко, но страшно бунтовавшие, ни сам император ключа к Баэлю не подобрали. А успев запереться, сиди хоть десять лет, хоть два десятка: стены крепки, колодцы чисты, припасов полны подвалы. И кольчужники — один к одному, бесстрашные и умелые.
…Когда первые, еще смутные слухи о бунте докатились до Баэля, юный хозяин лишь посмеялся. Снова всплеснулась серая волна, снова неймется битым? — что ж, они получат свое. Простятся с жизнью десяток приставов, пойдет в небо дымом пяток имений… а дальше? А дальше подойдет войско из столицы. Своих сил тоже хватило бы для усмирения черни, но зачем терять кольчужников? Пусть ломает голову император, на то его и выбирают!
Несколько позже дан-Баэль забеспокоился: в замок хлынули люди, много людей. Соседи, родичи, вассалы, многие с семьями, иные — почти голые. Они рассказывали жутко. Дикая жестокость мятежного скопища не могла не перепугать. Но самое страшное, что на этот раз у быдла нашелся вождь. Кто? Кто? От слухов голова шла кругом, верить очевидцам казалось безумием, но они, словно сговорясь, повторяли одно и то же, твердили старые сказки, клялись, что все это, до единого слова, чистая правда. Да и замки их, взятые и развеянные по ветру, говорили о многом. Ведь почти все они славились неприступностью, соперничая совсем еще недавно в славе с Баэлем…
Нынешний владетель был очень молод и не успел еще стяжать ненависти вилланов. Сам — не успел. Но над головой его висела ярость тех, кто помнил отца его и деда, а этих бы не пощадили. А ведь и дед, и отец тоже в свое время прозывались «юными сеньорами» и тоже начинали новее не худо; кто сказал, что внук будет лучше? — а если так, то к чему жалеть внука?
К чему? Эта мысль мелькнула у Тоббо вскоре после полудня, в тот не по-летнему хмурый час, когда он стоял с мечом в руке на заднем дворе пылающего Баэля, в тупичке, недалеко от столь некстати для осажденных рухнувшей внутренней решетки, среди вопящего и хрипло дышащего скопища баэльских и иных, нездешних, вилланов, среди степных людей в щегольских лохмотьях и вольных стрелков, затянутых в зеленые куртки. Синие лучики спрыгивали в толпу с узеньких окон, затянутых стеклом, смешивались с багровым чадом пожара и блекло-белым солнечным светом, соскакивали и метались по орущим, потным и яростным лицам; кругом слышалось сиплое дыхание, изредка вырывались сдавленные ругательства, стоны, то и дело — резкие выкрики и почти вслед за ними удивительно редкий перестук железа о железо. Редкий, ибо все, кто готов был скрестить сталь со сталью, мертвы; серая волна затопила Баэль, и никто не сумел даже сообразить, как это могло произойти; после тоже не найдут объяснения и припишут падение Баэля колдовству, но на самом-то деле никакого колдовства не было и в помине, просто несметные скопища серых, сбившись в плотную массу, пошли на приступ.
Они были не каждый сам по себе, как обычно случалось, нет! — нечто сбило их в единое тело; великая ли злоба, вера ли в бесовского вождя, но они захлестнули ров, и по лестницам, по канатам, по спинам вскарабкались на стену, не уклоняясь от расплавленной смолы. Взобрались и опрокинули кольчужников, смели их, втоптали в плиты двора, и вскоре в замке не осталось защитников, кроме одного только, последнего, единственного еще живого; и вот он стоит, вжавшись в стенку, Лодрин дан-Баэль, Лодрин Второй, Лодрин Младший, кому как, а для вилланов еще вчера — «юный сеньор», он стоит, чуть пригнувшись, последний из дан-Баэлей, он обут в высокие сапоги, плечи обтянуты синим сукном; он строен и приятен лицом, его даже не обезобразил тяжело набрякший кровоподтек.
Лодрин дан-Баэль прижат к стене многоголовым, дико рычащим полукругом, ему некуда уходить, он уже мертв, хотя пока еще жив; как долго он будет жить? — решат мгновения. Надежды на спасение нет. Он мог бы спастись, исчезнуть тогда, когда кольчужники в переходах галереи еще отрабатывали свое жалованье, но не сделал этого, он и сейчас выгадывает секунду за секундой потому, что за спиной его — дверь в подземелье, начало тайного хода к берегу Бобрового Потока, к жизни. Туда, в волглый мрак, совсем недавно ушла его мать, и его сестра, и благородные дамы, вверившие ему, юному Лодрину, свою честь и свои жизни: значит, он будет стоять столько, сколько потребуется ушедшим для спасения. Дан-Баэль не знает, да ему и не суждено узнать, что женщины — и мать его, и сестра, и остальные — не уйдут далеко, их возьмут на выходе, возьмут и заставят испытать в полной мере то страшное, от чего он пытается их сохранить. Он не узнает об этом никогда — и хорошо, что не узнает, иначе проклял бы себя за то, что не поднялась рука убить любимых и чтимых самому, здесь, пред каменными очами Старого Лодрина, избавив их от много худшего. Вот и все. Все… Ему самому оставалось, судя по радостному реву толпы, по ее упорству и по ноющей боли в запястье, совсем недолго. Короткими резкими ударами Лодрин отражал уколы грубых пик и вил: нападать сил уже не было. Его давно убили бы стрелами, но в тесноте не натянуть тетиву, да и как же могли эти скоты отказаться от собственноручного забоя сеньора? Они лезли и лезли, сминая ряд. Вот один из вопящих упал и на его место толпа выдавила другого; лицо этого показалось сеньору знакомым, вот только не было времени сообразить, откуда, хотя и это лицо было вилланским, не лицом даже, а оскаленной мордой злобного животного.
