И простодушный ключарь удалился.
Иеронимус сидел один в церкви до темноты, пока не вошел тощий встрепанный монах и не зажег свечи. Протопал в полумраке по деревянным ступенькам на хоры и оттуда крикнул, перегибаясь через перила:
— Отец Пандольф!
Из мрака, с холодного пола донеслось:
— Я здесь.
— Пришлый монах ждет вас, — прокричал монашек. — Вот сидит перед самым алтарем.
— А… ну, иду, иду, — прогудел отец Пандольф и грузно затопал по проходу между скамьями. От него густо пахло чесноком.
Иеронимус улыбнулся. Отец Пандольф, щурясь на огонь свечей, хозяйским взглядом осмотрел «свой» алтарь — как будто опасался, что чужак украдет какую-нибудь из резных фигур, — сел за спиной у Иеронимуса и проговорил ему прямо в ухо:
— Отец Гервазий передал мне ваши слова. Рад, что вы думаете как я.
— Кто такой Дьерек? — спросил Иеронимус, полуобернувшись к своему собеседнику. — Чем он грешен?
Отец Пандольф нахмурил густые брови.
— Все, что вы сейчас услышите, не должно пойти дальше вас, отец Иеронимус, потому что об этом мы не сообщали в вышестоящие инстанции.
Иеронимус сказал:
— Хорошо.
— Поклянитесь! — жарко потребовал отец Пандольф.
— Что?
Иеронимус посмотрел ему в глаза. Мясистое лицо отца настоятеля побагровело, и даже темнота не могла скрыть этого. Сдвинув брови еще мрачнее, отец Пандольф повторил:
— Дайте клятву, отец Иеронимус.
— Никому не расскажу.
— КЛЯТВУ, мать вашу, — яростно прошипел отец настоятель.
— Клянусь кровью христовой, — выпалил Иеронимус. — Мы с вами оба попадем в ад, отец Пандольф.
— Ну и пусть, — заявил отец настоятель. — Пусть мы оба сгорим в аду, но это произведение искусства останется жить. И когда-нибудь Бог заглянет в эту маленькую церковь и увидит резной алтарь Дьерека. И спросит Господь какого-нибудь ангела пошустрее: «Расскажи мне об этом». И ангел скажет: «Благодаря Пандольфу из Тюрингии сохранился этот алтарь во славу Твою, Господи». — «А где этот Пандольф из Тюрингии?» — спросит Господь, потому что захочет Он меня увидеть. «В аду, где ему быть», — скажет ангел. И перечислит все мои грехи. «Заберите его из ада, ибо то, что он сохранил для меня, превыше всех его грехов» — так скажет Господь. И я смогу припасть к Его стопам…
Дьерек был рабом одного рыцаря. И имя этого рыцаря, и замок, где он жил, и фамильный склеп его семейства — все стало прахом и предано забвению. Искусен был Дьерек в резьбе по дереву. Украшал в изобилии ткацкие станки женщинам, колыбели младенцам и так прославился среди дворни, что вызвал его к себе хозяин.
— Люди говорили, будто ты славно режешь по дереву, — сказал рыцарь.
Дьерек сказал, что это правда.
— Хочу сделать церкви богатый подарок, — объявил рыцарь. — Берешься вырезать прекрасный алтарь, такой, чтобы в центре «Распятие», а по крыльям
— «Моление о чаше» и «Воскресение»?
Дьерек только кивнул.
И с той поры работал для церкви. Четыре года просидел, согнувшись, — резал.
Когда настало время, к светлому празднику пасхи рыцарь преподнес подарок нашей церкви, и алтарь был установлен здесь, где вы его видите. И имя этого рыцаря прославлялось, как он завещал, еще сто лет после его смерти, прежде чем окончательно позабыли его монахи.
А он недаром задумывался о смерти, этот рыцарь, потому что был уже довольно стар и мог умереть в любое время.
Одно доброе дело перед смертью он сделал, одарил церковь. Решил сделать и второе — подарить свободу мастеру. Написал о том грамоту, так мол и так, за благочестие и верную службу пусть будет отныне свободен раб мой Дьерек, запечатал ее, надписал адрес — послание настоятелю — и призвал к себе Дьерека.
— Здоровье мое таково, — так начал рыцарь, — что скоро отходить мне в мир иной. Думаю о твоей судьбе, кому ты достанешься, искусный мастер.
Дьерек голову наклонил, слушает.
— Вернее всего, моему брату достанешься, — сказал рыцарь, решив испытать Дьерека. — Брат мой человек еще нестарый, неугомонный, пристрастный к вину. Как напьется, будет по пальцам бить и голых баб заставит рисовать.
И заметил, как вздрогнул Дьерек, человек благочестивый. Про себя усмехнулся, заговорил о сестре:
— Сестра моя — дама почтенная, годы проводит за ткацким станком, ей картоны нужны для образца. Она бы мне сказала спасибо за такой подарок. Только у нее ты тоже долго не проживешь, нрав у нее крутой, чуть что — на хлеб и воду. Скучно, наверное, цветы и собачек рисовать для взбалмошной бабы?..
— Скучно, — сказал Дьерек.
— Вернее всего моему сыну тебя отдать… — заговорил рыцарь, понизив голос.
Не станет рыцарский сын сажать мастера на хлеб и воду. Не заставит рисовать непотребство.
— Талант в тебе большой, — сказал старый рыцарь, — и не всякий это оценит. Кому нужны вещи, которые можно будет хорошо продать лет через сто, через двести? Нужно то, что сегодня можно обменять на зерно, одежду, посуду, не дожидаясь, покуда для всего этого настанет время. У моего сына ты образумишься, не станешь больше изображать апостолов так, будто это крестьяне из соседней деревни… Не быть тебе самим собой, не резать из дерева то, к чему лежит душа. Будешь приносить ему золото, золото, золото!
— Не буду, — сказал Дьерек.
— Как тебе понравится такая сделка: самому заработать свой выкуп? — спросил хозяин. — Постарайся, чтобы твои работы покупали. Лет десять поработаешь, там, глядишь, наберется нужная сумма. Нет, будешь ты приносить золото, — уверенно сказал рыцарь. — Я хорошо, я правильно придумал. Будешь ты видеть, как умирает в тебе душа, и ничего не сможешь против этого сделать.
Дьерек побелел, как полотно.
— Да ладно тебе, — сказал рыцарь и рассмеялся. — На, возьми вот эту грамоту, отдашь отцу настоятелю. Пусть прочтет тебе.
Дьерек грамоту отцу настоятелю отнес, слушать не стал, ушел в лес и там повесился на большой сосне.
— Под сосной его и закопали, — мрачно заключил отец Пандольф. — Теперь и места того не найти.
Иеронимус молчал, поглядывая на алтарь. В прыгающем свете свечей деревянные фигуры казались живыми.
— Хотел бы я с ним встретиться, с этим Дьереком, — выговорил, наконец, Иеронимус.
— А вон он, — отец Пандольф махнул рукой в сторону алтаря. — Римский воин у гроба Христова. Второй слева, без шлема.
Третий день шел дождь. Почти не прекращаясь, с малыми перерывами. Дорогу развезло, как последнего пьяницу. Эркенбальда надрывно кашляла, сидя в телеге.
— Впереди просвет! — крикнул Гевард, обернувшись к остальным, — он шел первым.
Ремедий Гааз налег на телегу плечом и прошептал, обращаясь к лошадке:
