Если бы не Лёня, я бы сказал, слишком быстро.
Наша жизнь отличалась размеренностью, отсутствием всяческих потрясений и даже своеобразным уютом.
Телевизор мы перетащили в кухню, чтобы иметь возможность смотреть его, не мешая Ладе спать. Хотя Ворон и утверждал, что Ладу потревожить невозможно.
Денег на еду нам хватало. Погашать задолженность по квартире и коммунальным услугам мы пока не собирались. А то, что телефон не работает, нам было до лампочки: все равно ни у кого из нас, бодрствующих, не было знакомых, кому можно было бы позвонить.
Ворон, правда, мучил меня наукой. Требовал напряжения всех моих сил и способностей, а главное – памяти. Я должен был зубрить, зубрить и еще раз зубрить – тем более что, поскольку преподаватель(ница) практических дисциплин спала беспробудно, практические занятия пришлось отложить на потом.
Но палку Ворон старался не перегибать, давал время на отдых и даже настаивал на ежедневных прогулках. Как видно, боялся подорвать мое молодое здоровье, что ему однажды почти удалось.
Крыс вел себя тихо. Из-под стола вылезал только для принятия пиши и посещения туалета. (В отличие от Пса, Крыс вполне мог им пользоваться. Помогала природная крысиная гибкость.)
Несколько раз мы с Псом выводили его на прогулку. Он не желал, но мы настаивали, потому что дышать свежим воздухом необходимо даже Крысу, хоть мы его и не любим. Конечно, мы принимали некоторые меры предосторожности, чтобы Крыса никто не увидел и чтобы Крыс от нас не сбежал. Гуляли мы рано утром, выводили Крыса на поводке, принадлежавшем Псу. Пес держал поводок в зубах, а я подстраховывал сзади.
В разговоры Крыс не вступал, ограничиваясь односложными ответами на вопросы Домовушки, что именно он, Крыс, предпочитает в качестве сдабривателя – молоко там, масло или сметану. Ел, что дают, добавки не просил, не худел, но и не толстел.
Домовушка развлекал его рассказами, сказками и беседами на животрепещущие темы. Как когда-то меня. Не из лести или самомнения, но из одной только любви к истине скажу: я был лучшим собеседником, потому что со-беседник на то и со-беседник, чтобы со-беседовать, то есть реагировать на услышанное, задавать вопросы, самому рассказывать что-либо и вообще принимать участие в разговоре. Не то – Крыс, постоянно молчавший, только поблескивавший своими красными глазками и шевеливший своими жесткими усами. Даже Домовушка, расположенный к Крысу, как ко всем новичкам, по-доброму, иногда ворчал, что, мол, словечка от тебя не допросишься, будто здесь тебя нету, а где ты есть, если вот он ты, из-под стола хвост торчит?
Но и на воркотню Домовушки Крыс не отвечал.
Лёня боялась его панически. В его сторону не глядела, трапезу со всеми нами разделять отказывалась, мотивируя отказ присутствием за столом Крыса.
– Видишь ли, Кот, – пояснила она мне как-то в минуту откровенности, – я ведь помню, кто он… И каким он был. И поэтому мне неприятно. И страшно.
– Был он в меру противен, – мурлыкнул я. – Стал противен вполне.
– Ну Кот, ты не прав! Он был красивый!
Может, конечно, женщины и лучше меня разбираются в мужской красоте. Но я с ними не согласен.
Да, я повторюсь: мы все были бы вполне счастливы и довольны судьбой, если бы не Лёня.
Первое впечатление, говорят, самое верное.
Не знаю.
В нашем случае самым верным оказалось впечатление второе.
В самом деле: если при первой нашей с Лёней встрече она была само сдержанное котолюбие (спасла меня от сырости, накормила, обогрела, охранила от грубого обращения со стороны сапожника Процюка), то своей вздорностью, визгливостью и болтливостью во время визита к нам (еще когда я не знал, что она – это она) она действовала на нервы мне так, что я даже и хотел присоветовать Ладе превратить ее (Лёню) в кого-нибудь молчаливого. В устрицу, например.
Она никогда не бывала спокойной, переходя в мгновение ока от состояния нелепой восторженности к состоянию не менее нелепой обиды – она обижалась на любое замечание в свой адрес, даже самое нейтральное, и замечания в чей-либо другой адрес переадресовывала себе, и тоже обижалась.
Она часто плакала. Глаза у нее были устроены так, что могли исторгать слезы в любой момент дня и ночи, и без всякой подготовки. Вот она разговаривает с нами, смеется; чуть отвернешься – уже текут слезы по бледным щекам, покрасневший нос жалобно вздрагивает, губы распустились в плаксивой гримасе, и рев стоит такой, что хоть закладывай уши ватой.
Вначале мы жалели ее, входили в ее положение – ведь Лада, а значит, и все мы были косвенно виноваты в ее беде.
Потом нам входить в ее положение надоело, и постоянно мокрые глаза и красный нос вызывали уже не сочувствие, а глухое раздражение. Прошла еще неделя – и, кроме тупой злости и желания сказать ей грубость, Лёня не вызывала никаких эмоций ни у кого, кроме, может быть, сердобольного и все понимающего Домовушки.
– Нрав у нея таковой, – пояснял он мне свое долготерпение. – От такового нраву одно снадобье – замуж ей надобно. И чтобы детки пошли. Завертится в заботах, закрутится – и обижаться времени не будет, и сил тако же. А пока в девках – будет досадлива да ерепениста…
– Типичный пример ярко выраженного холерического темперамента плюс начинающаяся истерия. Жесткий режим, холодный душ, работа – и все пройдет, – каркнул Ворон, подслушавший нашу с Домовушкой беседу. – И нечего с ней носиться!
Но Домовушка носился. Она ела в своей (бывшей Бабушкиной) комнате, причем не в одно время с нами, а когда ей захочется. Она включала телевизор и смотрела ту программу, которую хотела, даже если по другому каналу шел в это время какой-нибудь сериал, любимый Домовушкой.
Она категорически отказывалась ходить в магазин за продуктами, и эта миссия была теперь полностью возложена на Пса, исполнявшего ее со всей присущей ему добросовестностью.
Что-то делать по дому она не отказывалась категорически, но на просьбы Домовушки в чем-либо ему помочь не соглашалась, а действовала всегда по собственной инициативе. Например, Домовушка просит ее взять веничек и вымести сор в комнатах. Она кривится, сообщает, что у нее болит поясница, и что она устала и плохо себя чувствует, и что ей трудно нагибаться. И что она лучше помоет люстру.
Домовушка безропотно подметает полы сам, а Лёне, выразившей желание поработать, приносит стремянку, достает мягкие тряпочки, ставит тазики с водой. Лёня некоторое время моет люстру, но, разведя грязь, вдруг чувствует непреодолимую усталость, или голод, или у нее начинает кружиться голова, или что-нибудь еще происходит, и Домовушка, безропотный, бросает свои дела на кухне и доделывает начатое Лёней. Ворчит, конечно, при этом – не без того.
