Ознакомительная версия.
– Что? Молишься за упокой души своего безбожного дружка? – хмыкнул Дамиан, и в темноте блеснули зубы, оскаленные в усмешке.
– Я молюсь за твое выздоровление, – кротко ответил Лытка, – чтобы Бог послал мне силы не убить тебя.
– Вот как? Ну-ну, – снова усмехнулся архидиакон, – убийство – страшный грех, юноша. Я знаю это лучше тебя.
– Да, отец Дамиан. Тебе это должно быть известно лучше, чем мне, – оскалился Лытка в ответ.
– Ты всегда был волчонком, парень. Еще в детстве, помнишь? Когда авва поймал тебя на подслушивании? Ты и тогда огрызался, ты и тогда не боялся меня, правда?
– Я всегда тебя ненавидел, – кивнул Лытка, – а теперь ненавижу еще сильней.
– Скажи мне, почему ты, волчонок, вдруг решил стать агнцем? Зачем?
– Тебе этого не понять, отец Дамиан.
– Да, мне этого не понять. Я и сам был волчонком, но я стал волком, а ты?
Лытка промолчал, и, повернувшись к распятию, обратился к Богу.
Весь день Дамиан провел в горячке, Лытка же исправно заходил к нему каждые два часа, менял повязки, поил малиновым настоем, вытирал ему пот. Лицо архидиакона побледнело до синевы, а шею раздуло так сильно, что опухоль мешала ему дышать. Больничный велел прикладывать к ране лед, и Лытку освободили от службы, чтобы лед на горле архидиакона никогда не таял.
К ночи Дамиан начал впадать в забытье, и бормотал что-то еле слышно, и хрипел, и вскакивал с постели: Лытка терпеливо укладывал его обратно, и сидел на кровати, придерживая его плечи прижатыми к подушке.
После повечерия Больничный призвал в келью архидиакона семерых иеромонахов во главе с аввой, и святые отцы соборовали несчастного. И когда на лоб ему легло Евангелие, архидиакон вдруг расплакался, держась руками за шею, и сквозь слезы попросил:
– Позовите колдуна. Пожалуйста, позовите колдуна. Ну что вам стоит?
Авва кашлянул, а иеромонахи возвели очи горе, делая вид, что не услышали его слов. Лытка, уже привыкший к тому, что Дамиан бредит, вдруг почувствовал острую жалость – Господь услышал его молитвы, ненависть ушла из его сердца.
Но когда священники молчаливой цепочкой покинули келью, унося с собой горящие свечи, настроение архидиакона изменилось. Он снова начал мерзнуть, и подтягивал одеяло к подбородку, и неотрывно смотрел в темный угол кельи, около окна, и подбородок его дрожал так, что стучали зубы.
– Свечи. Зажги свечи, – прохрипел он Лытке, – он там, я знаю, он там… Ждет, когда ты уйдешь.
– Там никого нет, отец Дамиан, – вздохнул Лытка.
– Зажги свечи, и ты увидишь. Он там, я вижу его. Он пришел за мной. Он хочет утащить меня в огненную бездну.
– Ты говоришь о враге рода человеческого? – сочувственно спросил Лытка – вот кого Дамиану сейчас следовало опасаться более всего.
– Нет, конечно нет! Это колдун, колдун!
Лытка зажег свет, чтобы архидиакон мог убедиться в том, что в келье нет никого, кроме них двоих. Но тот не успокоился, и снова начал плакать, тонко подвывая, как маленький волчонок, которым он когда-то был. И когда Лытке пришло время спуститься за новой порцией льда, Дамиан схватил его за руку и зашептал:
– Не уходи, слышишь? Не надо этого льда. Хочешь, я покаюсь тебе? Тебе одному?
– Не надо, я даже не монах еще, я не могу принять исповедь, – испугался Лытка.
– Что исповедь – это пустой звук. Я покаяться хочу, – Дамиан закашлялся и схватился за горло, – впрочем, и покаяние – пустой звук. Все напрасно… Ничего нет. Ничего не будет. Бог – он обманул меня, обманул. Обвел вокруг пальца. И тебя он тоже обманул, он обманул нас всех.
Архидиакон расплакался, и слова его превратились в бессмысленное бормотание. Лытка сходил за льдом, а когда вернулся, застал Дамиана сидящим на постели, прижимающим колени к груди. Его ввалившиеся глаза горели огоньком безумия, он указывал пальцем в угол комнаты и хрипел.
Лытка уложил его, поменял повязку, и сел в его изголовье, стараясь успокоить. Дамиан прижался лицом к ногам Лытки, и судорожно схватился за его руку.
– Он ждет меня, – плакал архидиакон, – его выкормыш нарочно укусил меня, чтобы колдун мог меня забрать.
По спине Лытки пробежала дрожь.
– Я смеялся над ним, я плевал на него и вытирал об него ноги. А он нарочно… укусил… Чтобы я не смеялся. Я не смеюсь, не смеюсь! Все? Тебе достаточно? – Дамиан приподнялся и взглянул на подсвечник, – или еще мало? Что вы хотите от меня? Что я вам сделал?
– Ты убил их, Дамиан, – ответил Лытка.
Архидиакон повалился на подушку, несколько минут бормотал что-то неразборчивое, а потом закричал:
– Тела-то не нашли! Не нашли тела-то! Вранье, все вранье! Вся жизнь – вранье. Место, где он лежал, нашли, но тела-то не было! Авва врет мне, я вру авве. Мы вместе врем братии. Авда станет настоятелем, вот увидишь. Когда старый хрыч подохнет, Авда станет его преемником. Он тоже – жрец.
Лытка терпеливо слушал бред архидиакона, но тот вскоре перестал говорить, и только хрипел, и снова показывал пальцем в угол, и трясся, и пытался подняться. И тогда Лытка подумал, что, чего доброго, архидиакон умрет без причастия. Он взял на себя смелость разбудить авву, и тот безропотно спустился вниз, взяв с собой потир и облачившись в епитрахиль поверх подрясника.
Дамиан сидел на полу, возле кровати, он сорвал повязки и держался руками за шею, лицо его покраснело, и каждый вдох сопровождался судорожным хрипящим стоном. Но, едва увидев авву, архидиакон замотал головой и замахал руками, не в силах выговорить ни слова. Авва осенил себя крестным знамением, и, не обращая внимания на сопротивление, накрыл голову Дамиана епитрахилью, одними губами прошептал обрывки разрешительной молитвы, зачерпнул из потира преждеосвященных даров и попытался сунуть их в рот Дамиана. Но тот забился и захрипел, и в глазах его плескался такой ужас, что Лытка отступил на шаг.
– Что? Не хочешь? – авва захихикал, – помоги мне, юноша, подержи его. Даже если отец Эконом в бреду, мы не можем позволить ему умереть, не вкусив плоти и крови Христовой.
Лытка кивнул, и взял Дамиана за руки. Тот мотал головой и хрипел, по щекам его бежали слезы, словно авва пытался дать ему смертоносного яду. Авва властно взял архидиакона за челку, запрокинул ему голову и протолкнул серебряную лжицу в рот, раздвигая ею стиснутые зубы.
А на следующий день Лытке приснился сон: молочная река с кисельными берегами, о которой ему в детстве рассказывала бабушка, а на берегу этой реки стоит Лешек и машет ему рукой. И лицо у него счастливое, и румянец играет на щеках, и глаза сияют – большие светлые глаза, которые не помещаются между висков. Лытка проснулся в слезах, и хотел помолиться за упокой его души, но вдруг ему в голову пришла радостная и запретная мысль: а что если колдун не соврал? Что если он и вправду ждал Лешека на реке Смородине, у Калинова моста? Эта мысль теплой волной затопила грудь, и Лытка не стал ее прогонять.
Ознакомительная версия.
