Господин копиист поначалу даже зачем-то пытался запомнить путь через эту темную и душную изнанку дворцовых покоев, но быстро запутался. Мерцание почти угасших свечей, тусклый свет из-за запыленных маленьких окошек, чей-то топоток временами – то ли спугнутых откормленных дворцовых мышей, то ли многочисленных потешников-карл, а то и здешних домовых. (Ведь на такую домину, поди, одного хранителя мало будет.)
Наконец, остановились перед двустворчатыми дверями, возле которых на резном мягком стуле сидел коренастый лакей в пудреном парике и красной с серебром ливрее, вскочивший с поклоном при их появлении. Иван почему-то задержал на нем взгляд – бритому грубому лицу слуги куда больше парика подошла бы разбойничья борода, а если еще обрядить в армяк, а в руки дубину…
Господи, да ведь это никак Харон! Не признал его в таковом-то щегольском наряде. Быть богатым Приапову подручному.
Шувалов отпер дверь крошечным ключиком, пропустил Ивана и столь же старательно затворил.
Они очутились в неком кабинете.
Потом, как ни старался Барков, толком не мог вспомнить, как тот кабинет выглядел. В памяти остались лишь отсвет белого воску свечей в большом зеркале на стене, лучики тусклого света петербургского весеннего дня из-за портьер, какие-то книги и глобусы…
И упрямый непроницаемый взор Приапа, сидящего напротив.
Такой же, как и в тот день. Только вот кофею вряд ли велит подать…
– Да, вот так вот, брат ты мой, – процедил граф. – Видать, и впрямь не жалует за что-то Господь нашу Россию-матушку – шесть раз царство переменяется за три десятка с половиной годков. Как оно все… Вроде здоровая и крепкая была наша государыня, а вот поди ж ты… И батюшкиных лет-то не прожила! Видать, испортила Екатерина-чухонка породу романовскую…
Он тяжело вздохнул, так что пламя в шандалах качнулось, поправил зачем-то и без того безупречно сидевший парик.
– Я ведь ее с отроческих лет помню… Одногодки мы… Тебе вот, небось, кажется, что так все и было всегда, как сейчас? А я ж еще батюшку ее застал, Петра Алексеевича…
Поэт зябко передернул плечами. И в самом ведь деле, этот еще не старый на вид человек, чье имя вызывало страх даже за сотни верст от Петербурга, родился при Петре Великом, который в детстве казался Ивану каким-то древним государем, чуть не современником Ивана Грозного.
– Да, скажу тебе, веселая была девка. Много чего за ней водилось, прости ей, Господи, прегрешения. Как раз для твоей тетрадки.
Выстрелил пронзительным оком в Баркова и погрозил пальцем. Знаю, мол, какую похабщину на ее величество возводишь.
Иван потупился. Крыть было нечем. Не один раз поминал на страницах «Девической игрушки» об амурных подвигах «великия жены», до самой старости не утратившей охоты к любовным играм.
А что тут такого? Слухи по России ходили – хоть в барских светелках, хоть в лакейских…
И про то, что, дескать, не царица Елисавета подлинная, а «дочь бляжья» и сама по материнской дорожке идет. И про любовников, количество коих молва доводила до числа гомерического. И про некоего повара, который в одну ночь прошел все чины от прапорщика до полковника, по чину за каждый «чин». И про пьяную шутку-ответ императрицы на просьбу гвардейцев Измайловского полка – стать их полковником: «Не можно царице быть полковником. Вот под полковником – это можно!»
Ой, да мало ль люди болтают!
Вспоминал и другое, к делам амурным отношения не имеющее. Как учитель его, прапорщик Галл, будучи крепко выпивши, вдруг пустился в воспоминания о днях свержения Анны Леопольдовны, о которой нынче даже вот Шувалов не поминает, отучили про ту царицу мимолетную вспоминать.
С боязливым удивлением слушал подросток о том, как бродили по Санкт-Петербургу пьяные в дым гвардейцы «лейб-компании», горланя похабные песни; как врывались они в дома перепуганных сановников, требуя вина и денег, как голые блудные девки высовывались из окон дворца, превращенного победителями в какой-то вертеп сатанинский…
– Да, – словно услышал его мысли граф, – погулять Елисавет Петровна, конечно, любила. Но ведь и государство блюла! Кто теперь о России так печься станет? Уродец наш голштинский? Его хитроумная женушка-змея? Одна надежда была на старого колдуна с Сухаревой башни да на его Книгу… Думал, раз сам столько протянул, то и государыню на ноги поставить сумеет. Хоть с Божьей, хоть с Гекатиной помощью… Так угораздило ж довериться немцу-вралю да беспутному пьянице-виршеплету!.. Прошляпили, вороны! Ни старца в столицу не доставили, ни означенный фолиант, ни подтверждений о винах злодея Бестужева не раздобыли! А как замечательно все начиналось…
…Как же замечательно все закончилось, думал Иван, облокотясь на локоть и с нежностью глядя на разметавшуюся на постели Брюнету.
Есть главна доброта, красой что названа,
И, без сомнения, та с неба подана.
Какой она талант пред прочими имеет,
То не постыдно, всяк сказать сие посмеет.
Хотя и без ружья, но бранней она всех,
Над храбрыми берет всегда она свой верх.
Хотелось сто, тысячекратно осыпать поцелуями это прекрасное лицо, нежные и одновременно такие сильные руки, два восхитительных смуглых холма с распустившимися на вершинах темными бутонами.
А какой страстной любовницей оказалась его темноволосая богиня… И смелой. При воспоминании о том, что они вытворяли в кровати эти два дня, поэт даже покраснел. Уж он-то с его немалым опытом кабацкой любви полагал, что ничем этаким удивлен быть не может.
Так ведь изумила же!
Уж он и сяк, и так допытывался, откуда известны ей стали подобные девичьи игрушки, а красавица ни в какую не хотела признаваться. Вместо ответов зачинала вновь и вновь ластиться, прохаживаясь губами по самым потаенным уголкам его естества, доставляя неимоверную сладость своему рабу и господину.
Но и он, конечно, лицом в грязь не ударил. Раз за разом неутомимо пахал благодатную ниву, обильно и щедро орошая ее.
Брюнета извивалась под его телом, словно змея, орала благим матом и по-кошачьи царапалась. Хорошо еще, что Прохора от греха подальше убрали. А то б его еще кондрашка хватила от видимого и слышимого.
Да, Проша. И как это он разыскал обоих своих хозяев – старого и нового? Если бы не ворон, ни за что не нашли бы братья-монахи с солдатами богомерзкий вертеп.
Козьма с Дамианом пояснили, что специально не пошли вместе с Иваном в обитель. И по обету (юноши не стали уточнять, какому именно), и потому, что знали, что самое сердце зла находится не в монастыре.
Откуда?
