Кот торжественно кивнул. Потом покачал головой:
— И все же я не понимаю, земляк. Мы бы тебя вывели из дворца, с помощью Сина и с благословения звезд.
Сабеец улыбнулся и умело перевязал свиток шерстяной ниткой. Потом отложил в сторону и оправил складки снежно-белого одеяния. Звездопоклонники надевали перед смертью белое — чтобы отойти к звездам в чистоте одежд и помыслов.
— Мне незачем жить дальше, о Илшарах, — тихо ответил Садун. — Эта женщина отняла у меня будущее и надежду на будущее. И я хочу, чтобы мое признание не оставило ни ей, ни Исе ибн Махану дороги к отступлению и к оправданию. Я хочу, чтобы мой удел стал ее уделом. Я хочу, чтобы ее настигло одиночество.
Джинн молча поклонился. И вдруг прищурил желтые глаза:
— А про ребенка? Ты написал правду?
Старый лекарь посмотрел на светлеющие занавеси и широко улыбнулся:
— Нет, о Илшарах. И это — часть моей мести, не сомневайся.
Супругу аль-Амина убили на Малой хорасанской дороге. А вот тела сына халифа не нашли — хотя воины клятвенно заверяли, что видели кухонную девку и мальчишку убитыми. Сахль и командир гвардии, Бахадур, приползли к Садуну на коленях: мол, делай, что хочешь, но спаси нас от гнева Госпожи. И сабеец принял в дар тысячи и тысячи динаров. В обмен на тело годовалого ребенка, которого забрали из колыбели в бедном доме в квартале аль-Шаркия. Семья не могла прокормить пятого, и с радостью избавилась от лишнего рта.
Поэтому госпожа Мараджил пребывала в уверенности, что род аль-Амина изничтожен и пресекся. А Садун не хотел ее в этом разубеждать. Если парсиянке суждено узнать правду, пусть она станет для нее… неожиданностью.
Илшарах хихикнул и постучал по ковру хвостом — джинн одобрял замысел человека.
Однако пора было приступать к делу.
Садун обернулся к сумеречникам, которые до этого неподвижно сидели у стены. И медленно кивнул.
Они молча поклонились в ответ.
На них тоже было надето белое.
Акио неслышно подошел и остановился за спиной. Садун хорошо слышал, как зашуршал вынимаемый из ножен меч.
— Я хочу помочь вам как можно лучше, господин, — почтительно проговорил аураннец на древнем наречии химьярского царства.
Садун кивнул, уперся ладонями в циновку и опустил голову.
И тихо сказал:
— Прощайте.
— Прости, — ритуально ответили из-за спины.
Сверкнул изогнутый аураннский меч, голова покатилась по ковру.
Полосатый кот вздохнул.
Акио вздохнул тоже, вынул из рукава платок и медленно вытер меч.
Иорвет подошел, почтительно поднял голову сабейца, поставил на приготовленную подушку и отдал поклон.
Вложив меч в ножны, его примеру последовал Акио.
— Достойная кончина, — сказал аураннец.
— Да, — ответили лаонец с джинном.
А потом все трое еще раз поклонились и вышли из комнаты.
Баб-аз-Захаб,
шесть недель спустя
…— Госпожа! Госпожа! О Всевышний, да что же это делается!
Евнухи метались за спиной широко шагающей Мараджил, перед ней, а также по обе стороны.
— Госпожа, умоляю, накиньте…
— Прочь!! — она рявкнула так, что все попряталось по кустам.
С того мгновения, как мать халифа аль-Мамуна пинком растворила большие ворота Младшего дворца и на глазах у обомлевших зевак пошла через Малую площадь к лестнице на стену, соединявшую харим и Большой дворец, прошло уже немало времени.
Сейчас, встряхивая длинными непокрытыми волосами, она шагала через сады халифской резиденции: переступала через высокие бортики дорожек, через канавки с водой, беспощадно топтала молодую весеннюю травку.
Наткнувшись на очередную самшитовую изгородь, Мараджил на мгновение замешкалась. Под локоть тут же пискнули:
— О яснейшая! Соблаговоли накинуть…
Размахнувшись перстнями, она саданула по широкому черному лицу — вот тебе хиджаб, мразь!.. Евнух, скуля, упал на колени. Из-под залепивших губы серо-розовых пальцев текло, парчовый кафтан покрывался быстрыми красными пятнами.
За высокой кипарисовой аллеей уже гомонили — невероятное известие наверняка успело достигнуть ушей ее сына.
Поправляя завитые локоны на щеках, Мараджил с удовлетворением вздохнула: ну что, твари, получили?
О, наверняка ас-Сурайа, личный дворец халифа, еще такого не видывал! Чтобы женщина самовольно покинула харим и среди бела дня, не закрыв лица, пошла куда ей вздумается?
А вот она, Мараджил, пошла!
— Абдаллах! — заорала она в сторону кипарисов. — Ну-ка подойди сюда, я тебе скажу кой-чего! Абдаллах?!..
Чутье ее не обмануло: по лесенке с нижнего садового яруса действительно подымался ее сын. Не спеша, степенно поправляя черную чалму умейяда. Уступая просьбам простого люда, Абдаллах отказался от родового зеленого цвета. Стал, как и все Умейя до него, носить черное.
Показавшийся между двумя мраморными столбиками молодой человек казался худее и выше, чем на самом деле, — из-за длинного, ниже колен, черного халата.
Впрочем, возможно, Абдаллах действительно похудел за те шесть недель, что она его не видела. Точнее, он не желал ее видеть. С тех пор, как казнили Сахля ибн Сахля и забрали на поругание тело Садуна ибн Айяша, между ними исчезли все слова, даже самые простые.
Ибо шесть недель назад случилось страшное.
И непредвиденное — хотя, по правде говоря, Мараджил должна была это предвидеть. Должна была понимать, что вазир барида снова окажется умнее всех: ибо того, кто покаялся, прощают, а того, про кого рассказывает кающийся, не прощают никогда и строго наказывают…
Утром того несчастливого дня Иса ибн Махан бросился в ноги халифа прямо перед пятничным богослужением, посреди большой мусалля дворца, на которой вставали на молитву слуги и гулямы. Разодрал на себе одежды и возопил о муках совести и покаянии. Орал, что во сне ему явился Пророк и сказал: «Ты убиваешь моих детей, о ибн Махан, я сотру твой род из книги имен Всевышнего». А уже наедине сообщил обо всех деталях и подробностях.
И в каждой из этих подробностей звучало ее, Мараджил, имя.
Абдаллах, узнав всю правду о смерти прежнего халифа и его харима, пришел в страшную ярость. И приказал арестовать причастных к гибели брата.
Садун покончил с собой на рассвете того горестного дня. Видимо, его предупредили заранее. Он даже написал полное признание — зачем, непонятно, но Мараджил его не винила. Садун ни единым словом не упомянул об аждахаке и наведенном на аль-Амина колдовстве. Нынешние богословы могли и не поверить — но если б поверили, Мараджил не отделалась бы домашним арестом. Ее бы вывезли в Гвад-ас-Сухайль и сожгли заживо.
