Тело моё оседает на пол, недвижимое, — но не для крови, сочащейся и расплывающейся лужицами вокруг. И Декарта пожирает меня глазами, быть может, видя перед собой иное. Иные черты лица, скованные смертью. Иную женщину. И Релад со Скайминой обрушиваются на Вирейна, криком и руганью, и лица их искажены до неузнаваемости. Мне не слышно ни слова. И глаза Вирейна, опущенные до меня, странно пусты, пуще обычного пусты, но и он разражается в ответ криком, а Энэфадех, от первого до последнего, равно пригвождены, заледенелые, к месту. Сиеха трясёт до дрожи, и вспухшие жилы лихорадит под кожей, стянув в кошачьей повадке. А с ним кривится и Закхарн, и могучие кулаки её крепко сжаты. Лишь двое из всех не делают ни малейшей потуги к движению, замечаю я, замечаю постольку, что вижу этих последних вблизи. Кирью — прямую, как веха, с лицом, безмятежно спокойным… безропотно покорным. Скорбная тень витает над ней, лелея в тугих объятиях, словно плащ сомкнутых за спиною крыльев, — обличье не для чужого взора; иным не видать его.
Ньяхдоха-а-а… а-ах. Потрясение, меняющее черты, уступает место мучительной боли, с коей он он не спускает с меня взгляда. Меня, истекающей кровью на полу, а не меня, сторонней наблюдательницы. Как мне случилось быть обоими? Мимолётный всплеск удивления гаснет, отрешась прежде вопроса. Что толку с бесполезных роптаний?
Важна лишь боль, взаправдашняя боль, царящая в глазах Ньяхдоха, и это больше, куда больше, чем просто ужас от потери призрачного шанса на свободу. Хоть чувство это и далеко от чистоты, с примесью иного… Иной. Он тоже видит пред собой другие очертания. Другое тело, другую смерт… ть. Скорбел бы он по мне сколь-нибудь, оплакивая мёртвую, не неси я в себе души его сестры?
Что за несправедливый вопрос, нечестная мысль. Как малодушно, как бессердечно с моей стороны.
Вирейн, присев, рывком выдёргивает нож из моего трупа. Ещё несколько струек крови брызжет из раны, но немного. Сердце моё уже остановило бег. Упавши на бок, наполовину свернувшись калачиком, как если бы во сне… — но я не бог. Не богиня. И я — не проснусь.
— Вирейн, — приказывает кто-то… Декарта. — Объяснись.
Вирейн подаётся на ноги, мельком вскидывая к небу глаза. Солнце в трёх четвертях над горизонтом. Странное выражение бороздит его лицо, тень, с намёком на страх. Потом тень эта блекнет, и скриптор опускает взгляд к окроплёному кровью ножу в руке — и ослабляет пальцы, позволяя орудию ниспасть на пол. Стук падения еле слышен, словно где-то на отдалении, но зрение моё сосредоточено как есть на ладони заклинателя. Моя кровь плещет меж его пальцев. И лёгкая дрожь растекается по тем вместе с каплями.
— Это было необходимо, — говорит он, половиною про себя. Потом, собравшись с духом, продолжает: — Она была оружием, господин мой. Последний удар, клинок, направленный в вас леди Киннет, в сговоре с Энэфадех. Нет времени сейчас разъяснять подробнее, достаточно сказать одно, коснись она Камня, осуществи желание, и весь мир нещадно расплатился бы за одно это.
Сиеху удаётся наконец распрямиться, возможно, оттого, что он кончает наконец с тщетными попытками убить Вирейна. Голос его звучит куда ниже, в этом кошачьем обличье, — отчасти срываясь рычанием.
— Как ты узнал?
— Я рассказала ему.
Кирью.
Взгляды прочих Энэфадех пронизают её неверием. Но она — богиня. Даже будучи изменницей, ей не утерять достоинства, не сдать в гордости.
— Вы забылись, забыли себя, — говорит она, оглядывая каждого из собратьев, детей Энэфы, в свою очередь. — Чересчур долго мы уповали на милость этих существ, будучи в их власти. Иначе не пали бы никогда так низко. В былые времена мы бы ни за что не унизились опереться на смертного — особенно на отпрыска тех самых кровей, что предала нас всех. — Она смотрит на мое тело и видит Шахар Арамери. Однакож, бремя стольких мертвецов несу я в себе. Женщин, ушедших в смерть. — Я скорее согласилась бы умереть, нежели выпрашивать у неё за свою свободу. Нет, я предпочла бы убить её и положить смерть, выкупая иную милость. Милосердие Итемпаса.
И тишь перехватывает дыхание, в её словах. Нет, не от оторопи, но в бешенстве.
Первым рушит безмолвие Сиех, горько оскалившись и урча слабым сардоническим смехом.
— Вижу. Киннет убила ты.
И все люди, заполнившие клеть, вздрагивают, приходя в движение, — кроме Вирейна. Декарта роняет трость, ибо искривлённые, узловатые руки его силятся кое-как сжаться в кулаки. Он твердит что-то. Но мне не услыхать слов.
Похоже, не слышит Арамери и Кирью, хоть та и клонит голову к Сиеху.
— То был единственный здравый путь действий. Девчонке надлежало умереть здесь, с рассветом. — Она указует на Камень. — А душе — застрясть близь ошмётков бренной плоти. До того мига, как Итемпас наконец-таки явится взыскать и изничтожить обое разом.
— А с этим и наши надежды, — молвит Закхарн, челюсти её туго сведены.
Кирью испускает вздох.
— Наша мать — мертва, Сестра, пойми же. Победу одержал Итемпас. Мне тоже ненавистна сама мысль об этом… но пора признать истину и смириться. Как думаешь, сложилось бы дело, случись нам освободиться? Вчетвером, лишь вчетвером, супротив Сиятельного Владыки и тьмы и тьмы прочих наших собратьев и сосестер? Да и Камень, сама понимаешь. У нас в руках никого, кто мог бы совладать с ним, пустив в ход за нас, у Итемпаса же полным-полно прирученных выкормышей Арамери. По любому нам всем грозил один конец — вновь впасть в рабскую кабалу, или того хуже. Ну уж нет.
И она разворачивается, воззряясь на Ньяхдоха. Как я могла не распознать, не разгадать этого взгляда, этих глаз? Этой незримой печати. Она смотрит на Ньяхдоха с таким видом, как, вероятно, матушка некогда взирала на Декарту, горечь сожаления, нераздельного с презрением. В достатке, чтобы упредить меня.
— Ненавидь меня сколько хочешь, если хочешь, за это, Нахья. Но помни, хорошенько запомни, проглоти ты только свою упрямую, глупую гордость, отдай Итемпасу чего он жаждет, и ни один из нас не стоял бы здесь. Теперь же я самолично дам Ему желаемое, ибо Он обязался взамен даровать мне освобождение.
И Ньяхдох начинает, тихо, очень тихо.
— Ты невероятно глупа, Кирью, если думаешь, что Итемпас благосклонно примет что-либо меньшее, кроме моей абсолютной сдачи.
