Уолт смотрел на них. На упыря и упырицу. На мужчину и женщину. На рожденного пить кровь людей и на ставшую такой по своей воле. На любящих друг друга смертных.
Знакомо. Очень знакомо, не правда ли, Уолт? Чтоб вас, упыри…
Понтей поднялся. Его глаза полнились тьмой и решимостью. Правильно, упырь. Оставь мертвое мертвецам. Живым (пусть и относительно живым) нужно жить. Если надо — мстить. И жить.
Сива протянул руку за эфирострелом. Магистр отдал оружие и понял, что, между прочим, даже не знал, как включать скрытую в «арбалете» магию, а собирался переть на упыриного бога, в принципе надеясь на авось… Совершенно непрофессионально. Гнать таких боевых магов поганой метлой.
Что-то пролетело сквозь Границу и врезалось в дальний холм, который был прямо возле зоны, граничащей, гм, с Границей. Уолт сотворил Вторые Глаза и вгляделся.
И выругался.
—Онтический Эфир снова цел, — мрачно сообщил Магистр. — Этот ублюдок Мастер стоит рядом с Золтарусом и о чем-то с ним говорит. Судя по всему, договариваются. Сволочь, я чувствовал, что ему нельзя доверять!
—Но он спас Иукену, — растерянно сказал Понтей. Ох, Сива, ты умен, но странной умностью!
—Я ошибаюсь, — сказала Иукена с радостной злобой, — или в качестве подкрепления договоренностей между вампиром и Золтарусом Золтарус решил подкрепиться вампиром?
—Нет, ошибки нет, — подтвердил Уолт. — Он высасывает кровь Чистого из шеи. Что ж, ублюдок заслужил это.
Определенно заслужил! Помешал сокрушить бога-упыря, и именно его слуга убил Фетиса. Стареет он раньше времени, видите ли. Это не повод убивать других смертных.
Клинок обнажается, чтобы защищать или нести справедливость. Во всех остальных случаях это неправедный клинок.
—Господин маг, вы сможете еще раз повторить свое Заклинание?
Уолт демонстративно огляделся.
—Чародеи успели разбежаться. А от него, — Намина Ракура кивнул на спящего на земле волшебника, помогавшего им, — толку мало. Он опустошен. Я взял всю Силу вокруг. Сейчас на холмах Грусти полным-полно спящих чародеев, и я в долгу перед ними. Убегать я не буду.
—У меня есть еще Сфера Ночи, — сказал Понтей. — Может, ее энергии хватит?
—Используй ее подальше от меня, — предупредила Иукена.
—Давайте все, что у вас есть! — быстро сказал Уолт. Вторые Глаза начали расплываться, терять контуры эманации Золтаруса. — Он что-то делает, и это мне не нравится.
Понтей полез в сумку, Иукена сорвала с куртки иглы (куртка, кстати, была другой, и стрел на ней было меньше), Уолт на всякий случай начал плести заклятия Щита.
И…
вдруг…
все…
перестало…
быть.
В сенях хлопнула дверь. Голмар услышал веселый голос отца. Но веселость эта была наигранной: не было в ней светлого меда, который он помнил из детства, когда отец любил подбрасывать его в воздух и смеяться вместе с ним.
Эта веселость горчила.
Отец снова был пьян.
«Завтра, — пообещал себе Голмар. — Завтра пойду и запишусь добровольцем. Обязательно!»
Когда пал скот и умер старший из братьев, отец запил. Не было дня, чтобы после работы в поле он не заглядывал в таверну и не возвращался пьяным. Все деньги, что были в семье, уходили теперь туда. К постоянно улыбающемуся гному-трактирщику.
Отец вошел в комнату и хмуро оглядел всех. Мать бросилась навстречу. Она возилась с едой и не успела выйти к порогу. Голмар отвел взгляд. Он знал, что сейчас произойдет.
—Почему не встретила меня? — грозно спросил отец, смотря на мать, которая уже тянулась к его сапогам, чтобы снять их. Мать задрожала. — Я весь день в поле, прихожу уставший, а ты смеешь не встретить меня?! — заорал отец и ударил мать по лицу. Кулаком. Мать упала, не пытаясь защититься. Она знала, и дети знали, что, если она попытается прикрыться руками, отец рассвирепеет и схватится за плетку. А мать на сносях, она боится больше за ребенка, чем за себя.
Голмар уткнулся в тарелку.
Уйду. Завтра уйду. Лучше служить в войске герцога, чем жить так.
—Дир…
—Что — Дир?! — Отец схватил мать за волосы и потащил в сени. — Забылась, женщина?! Я глава дома, и, когда я прихожу, ты всегда должна встречать меня и снимать мою обувь! Я, дурак, еще жалел тебя, но, вижу, жалость баб портит!
Голмар смотрел на нож, который мать оставила в хлебе. Нож был острым. Он смотрел на нож.
Из сеней донеслись глухие удары. Иногда отец бил мать об порог, чтобы «помнила о традициях».
Старшие братья, Харен и Смут, молча ели чечевичную похлебку. Весной они должны были жениться, а потом уйти на подработку в город. Они надеялись, что молодые снохи отвлекут отца от матери, и той в быту станет полегче. Вскрикнула мать. Тихо, жалостно.
—Рот закрой! Глухой удар. Все как всегда.
Голмар закрыл глаза. Уйду. Завтра. Не могу больше жить здесь.
Но тут Ирига, самая младшая, выпрыгнула из-за стола и побежала в сени. В руках у нее была тряпичная кукла.
—Тятя, не бей маму! Не бей! Вот, куколку забери, маму не бей! Маму…
Бац!
Звонкий голос Ириги оборвался. Повисла страшная тишина. Харен и Смут переглянулись и вернулись к похлебке. Они просто хотели дождаться весны.
Мать завыла. Так воет волчица, вернувшаяся в нору и обнаружившая волчат разорванными.
Отец молча вошел в комнату. Одной рукой он держал Иригу за шею.
Голмар похолодел.
На пол капала кровь.
Ирига выглядела как разорванная тряпичная кукла. Ее тоненькое тельце болталось в руке отца, а зеленые глаза будто посерели. По рассеченному лбу текла кровь. Она больше никогда не попросит сделать ей куколку…
