Мегги знала о том, что скрывается за буквами, больше, чем большинство людей. Она сама открывала двери, выманивала живые существа с пожелтелых страниц и видела своими глазами, как ее отец вычитал из арабской сказки мальчика, стоявшего сейчас рядом с ней. Но Орфей, похоже, знал об этом намного больше нее и даже больше, чем Мо, которого Фарид по-прежнему называл Волшебный Язык… Мегги вдруг начала бояться слов на грязном листке бумаги. Она положила его на стол, словно он жег ей пальцы.
— Пожалуйста! Ну попробуй, прошу тебя! — Голос Фарида звучал умоляюще. — Что, если Орфей уже вчитал Басту обратно? Сажерук должен знать, что эта парочка в сговоре! Он ведь думает, что в том мире Баста ему не страшен!
Мегги все еще смотрела на слова Орфея. Они звучали красиво, завораживающе красиво. Мегги захотелось почувствовать их на языке. Еще немного, и она начала бы читать вслух. Вдруг она испуганно зажала себе рот рукой.
Орфей.
Ну конечно, она знает это имя и ту историю, что обвивает его венцом из цветов и терний. Элинор подарила ей книгу, где об этом рассказывалось лучше всего.
Тебя, о Орфей, оплакивают в печали птичьи стаи, и дикие звери, и неподвижный утес, и лес, так часто следовавший за твоей песней. Дерево сбрасывает листья, чтобы, обнажив голову, скорбеть о тебе.
Она вопросительно посмотрела на Фарида.
— Сколько ему лет?
— Орфею? — Фарид пожал плечами. — Лет двадцать — двадцать пять, наверное. Трудно сказать. У него совсем детское лицо.
Лет двадцать. Но слова на листке не были словами молодого человека. Они, похоже, многое знали.
— Пожалуйста! — Фарид так и не сводил с нее глаз. — Ты ведь попробуешь, да?
Мегги посмотрела в окно. Она вспомнила о пустых гнездах фей, об исчезнувших стеклянных человечках и о том, что ей когда-то давно сказал Сажерук:
Иногда рано поутру выйдешь умыться к колодцу, а над водой жужжат крошечные феи, чуть больше ваших стрекоз, синие, как лепестки фиалок. Они не больно-то приветливые, но по ночам мерцают, как светлячки.
— Хорошо, — сказала она.
Фариду показалось, что сейчас ему отвечает не Мегги, а кто-то другой.
— Хорошо, я попробую. Но сперва у тебя должны зажить ноги. В том мире, о котором рассказывала мне мама, хромому делать нечего.
— Ерунда, все с моими ногами в порядке! — Фарид ходил взад-вперед по мягкому ковру, словно желая наглядно доказать это. — Попробуй прямо сейчас!
Мегги покачала головой.
— Нет! — решительно заявила она. — Я должна научиться хорошенько это читать. Почерк не простой, да еще листок весь в пятнах, так что мне, наверное, придется его переписать. Этот Орфей не солгал. Здесь действительно кое-что о тебе написано, но не знаю, достаточно ли. И потом… — прибавила она как можно небрежнее, — если уж я попытаюсь, я хочу пойти с тобой.
— Что?
— Ну да! А что такого? — Голос Мегги выдавал, несмотря на все ее старания, как обидел ее ужас в глазах Фарида.
Фарид промолчал.
Неужели он не понимает, что ей тоже хочется увидеть все это — то, о чем рассказывали ей с такой тоской Сажерук и мать: рои фей над полями, деревья, такие высокие, что облака, казалось, могут запутаться в их ветвях, Непроходимую Чащу, комедиантов, замок Жирного Герцога и серебряные башни Дворца Ночи, рынок в Омбре, танцующий огонь, шепчущие озера, откуда выглядывают личики русалок…
Нет, Фарид этого не понимал. Он, наверное, никогда не испытывал тоски по другому миру, как и тоски по дому, терзавшей сердце Сажерука. Фарид хотел только одного: попасть к Сажеруку, чтобы предупредить его об опасности и снова быть с ним рядом. Он был тенью Сажерука и только эту роль и хотел играть, все равно в какой истории.
— Брось! Тебе туда нельзя! — Не глядя на Мегги, он поковылял обратно к стулу, сел и принялся отковыривать пластырь, который так старательно наклеивала Реза. — Никто не может вчитать в книгу самого себя! Даже Орфей! Он сам рассказывал Сажеруку, что уже пытался несколько раз, но ничего не получается.
— Вот как? — Мегги старалась говорить самоуверенным тоном. — Но ты же сам сказал, что я читаю лучше, чем он. Может быть, у меня все же получится!
«Хотя писать, как он, я не умею», — добавила она про себя.
Фарид обеспокоенно посмотрел на нее и сунул пластырь в карман.
— Там опасно, — сказал он. — Особенно для де…
Он не договорил и снова уставился на свои израненные ноги.
Дурак. Мегги почувствовала на языке горький привкус ярости. Что он о себе воображает? Она, между прочим, намного больше знает о мире, куда он просится.
— Я знаю, что там опасно, — сказала она сухо. — И либо я отправлюсь туда, либо не стану читать. Подумай об этом. А теперь иди — мне надо сосредоточиться.
Фарид еще раз взглянул на листок со словами Орфея и направился к двери.
— Когда ты попробуешь? — спросил он на пороге. — Завтра?
— Может быть.
Она закрыла за ним дверь и осталась наедине с написанными Орфеем словами.
— Спасибо, — сказала Люси, открыла коробок и достала оттуда спичку. — Внимание! — крикнула она, и ее голос подхватило гулкое эхо. — Внимание! Прощайте навсегда, дурные воспоминания!
Филип Ридли. Дакота Пинк
Сажерук целых два дня пробирался сквозь Непроходимую Чащу. Людей ему попалось навстречу немного — несколько черных от сажи угольщиков, изможденный оборванец-браконьер с двумя кроликами через плечо и целый отряд герцогских егерей, вооруженных до зубов — вероятно, гонявшихся за каким-нибудь бедолагой, подстрелившим косулю, чтобы накормить детишек. Никто из них не заметил Сажерука. Он умел делаться невидимым и лишь на вторую ночь, услышав на соседнем холме завывание волчьей стаи, решился позвать на помощь огонь.
Огонь. Совсем иной в этом мире, чем в том, другом. Какое блаженство наконец вновь услыхать его трескучий голос. И отвечать ему. Сажерук набрал немного сухого хвороста, в изобилии валявшегося под зарослями вороньего глаза и чабреца, развернул листья, сохранявшие влажным и мягким украденный у эльфов мед, и сунул в рот крошечный комочек. Как страшно ему было, когда он в первый раз пробовал этот мед! Он боялся тогда, что драгоценная добыча сожжет ему язык и он навсегда лишится дара речи. Однако страхи были напрасны. Мед обжигал язык, как горячий уголек, но боль потом быстро прошла, зато, вытерпев ее, можно было разговаривать с огнем, как с хорошим другом. Действия крошечного комочка хватало на пять-шесть месяцев, а порой и на год. Стоило прошептать несколько слов на языке огня, прищелкнуть пальцами — и язычки пламени уже с треском вырывались из сухого хвороста, да и из влажного, и даже из камня.
Сперва огонь лизал ветки медленнее обычного, словно забыл его голос и не мог до конца поверить, что Сажерук вернулся. Но потом пламя зашептало ему слова привета, заплясало все радостнее, и вскоре ему уже пришлось обуздывать разыгравшиеся язычки, подражая их треску, и тогда огонь улегся, как дикая кошка, с мурлыканьем позволяющая бережно погладить себя по шерстке.
Пока огонь пожирал хворост и свет его отгонял волков, Сажерук невольно снова подумал о мальчике. Не перечесть ночей, в которые тот расспрашивал его о языке пламени, — ведь Фарид знал огонь только немым и злобным.
— Подумать только, — пробормотал Сажерук себе под нос, согревая пальцы над сонными огоньками, — ты все еще по нему скучаешь!
И он был рад, что хотя бы куница осталась с мальчиком и охраняет его от духов, которые ему повсюду мерещатся.
Да, Сажерук скучал по Фариду. Но были и другие, по кому он скучал целых десять лет, так что сердце у него изныло от тоски. И поэтому шаги его становились все торопливее по мере того, как он приближался к опушке леса и к тому, что ждало за ней, — к миру людей. Да, в другом мире его терзала не только тоска по феям, стеклянным человечкам и русалкам. Были и люди, по которым он скучал — не много, но тем сильнее томился он по этим немногим.
Как старался он забыть их с той ночи, когда пришел полумертвый от голода к дверям Волшебного Языка и тот объяснил ему, что пути назад нет… Да, в ту минуту он понял, что должен выбирать. «Забудь их, Сажерук! — Он все время твердил себе это. — Иначе ты сойдешь с ума оттого, что потерял их всех». Но сердце его не слушалось. Воспоминания, такие сладкие — и такие горькие… они грызли его все эти годы и в то же время поддерживали. Пока не начали бледнеть, выцветать, расплываться, пока от них не осталась лишь боль, которую он старался скорее заглушить, потому что она разрывала сердце. Какой толк вспоминать о том, что навсегда потеряно?
— Лучше и теперь не вспоминай, — сказал Сажерук сам себе.
Деревья вокруг него становились тем временем все моложе, а кроны все реже. Десять лет — долгий срок, за это время можно многое утратить — и многих. Между деревьями все чаще мелькали хижины угольщиков, но Сажерук не показывался Черным Людям. За пределами Чащи о них отзывались с презрением, потому что угольщики селились дальше в лесу, чем решались заходить остальные. Ремесленники, крестьяне, торговцы и князья — все нуждались в угле, но неприветливо встречали в своих городах и селах тех, кто жег его для них. Сажеруку угольщики нравились, они знали о лесе почти столько же, сколько он сам, хотя каждый день сызнова ссорились с деревьями. Нередко он сиживал у их костров и слушал их истории, но сейчас, после стольких лет отсутствия, ему хотелось услышать другие рассказы: о том, что произошло за пределами леса. А для этого самым подходящим местом были придорожные трактиры.
