- На вашем месте я бы не ходил.
- Почему? – голова Гриша, словно притянутая веревкой, снова повернулась туда, к девушке.
- Хотя бы потому… куда она вас зовет. – сильно нажимая голосом, напомнил Митя.
- Ну сударь же! – нетерпеливо позвал капризный голосок.
- Разные бывают обстоятельства. Ну да вы ж ими не интересуетесь. – Гриша спрыгнул с лесенки и зашагал к девице, решительно погромыхивая чайником.
Ноздри Мити снова дернулись… он узнал запах. Ничего общего с «ретирадой» тот не имел, Митя слышал его, еще когда был мал, до перевода отца в Петербург и возвращения в их жизнь матушкиного семейства.
Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.
Перегнулся через перила вагонных «сеней».
И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.
Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.
Перегнулся через перила вагонных «сеней».
И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.
Реалист замер… покачнулся… ноги его подломились, и он рухнул как подрубленное дерево. Чайник, дребезжа, откатился в сторону.
Тихо было на перроне, тихо – ветерок шелестел в листве, да паровоз пыхтел. Гриша лежал, прижавшись щекой к земле и вокруг головы его расплывалось кровавое пятно.
- Митька! Ты что творишь! – раздался крик отца.
Дверца вагона с грохотом отлетела в сторону. Рыча от ярости, будто у него и впрямь была примесь Древней Крови, только не Сварожьей, а Велесовой, путеец ринулся к Мите.
Ухватившись за балясину, Митя сиганул на перрон – прямо бесчувственному реалисту на спину. Вопль – пронзительный, совершенно нечеловеческий, ввинчивающийся в уши и словно вытаскивающий внутренности через них – пронесся над станцией. Шум буфетной испуганно стих. Путеец в вагонных «сенях» скорчился, безуспешно пытаясь зажать уши. В вагоне загрохотало – спящие пассажиры падали с диванов и лавок. Отчаянно, как подколотый поросенок, заверещал ребенок.
Она метнулась из мрака «ретирады» - сплошной ком розового шелка, летящих темных волос и болтающегося на лентах капора. В два прыжка, отталкиваясь всеми конечностями, как обезьяна, девица в розовом кинулась к окровавленному реалисту. Митя успел увидеть ее лицо – хорошенькое, юное, с ровными дугами бровей, пикантной родинкой над верхней губой. И желтыми клыками, похожими на толстых червей, лезущих из розового бутона.
Митя ударил тростью прямо в пасть. Посеребренный шар набалдашника с хрустом вломился в клыки. Девица опрокинулась на спину, моментально взвилась на четвереньки, и так и застыла, покачиваясь туда-сюда, точно готовящийся к броску паук. Ее рот, теперь похожий на выжженную рану, скалился обломками зубов, а шея то раздувалась, как сытая змея, то опадала, проваливаясь, как пустая кожа.
Успевший вскочить Митя замер, ногой опираясь на спину реалиста и держа трость наготове.
- Ашшшш! – девица пронзительно зашипела, судорожно, как рыба, открывая-закрывая обожженный серебром рот – меж клыков на перрон потекла черная, похожая на густую смолу, жижа. Оттолкнулась четырьмя конечностями и снова прыгнула. Набалдашник Митиной трости ударил твари в живот. Митя присел, подправляя прыжок – придавленный всей тяжестью реалист издал хриплый стон – и почти перекинул тварь через себя. Кривые когти на тонких девичьих пальцах мазнули у самой головы, выдрав «с мясом» клок волос. Девица в розовом впечаталась спиной в борт вагона – тот закачался, изнутри снова донеслись вопли. Растопырив руки и ноги, вниз головой – юбка завернулась, открывая панталоны с бантиками, болтающийся на лентах капор мел землю – тварь повисла на борту вагона, точно приклеенная. Чудовищно изогнулась, оттолкнулась и заскочила на крышу. И эдаким вывернутым пауком быстро-быстро побежала по вагону.
- Ах ты ж стерва! – глухо забухали сапоги – из вокзала, дергая рукоять служебной сабли, бежал путейский жандарм. В густых моржовых усах застряли клочья квашенной капусты. – А ну слазь! – тряся нависающим над ремнем чревом, жандарм отчаянно заскакал под вагонами, пытаясь достать тварь саблей. Кончик сабли бессмысленно скреб по вагонной крыше, но тварь заметалась. Скакнула вправо-влево, попыталась скользнуть в вагонное окно – внутри пронзительно завизжали. Заверещала сама… и снова прыгнула.
Она рухнула на спину согнувшегося от боли жандарма, оттолкнулась, вспоров мундир когтями, перемахнула на стену вокзала. Быстро-быстро перебирая конечностями, побежала вверх по стене, к распахнутым окошкам вокзальных башенок. Из одного высунулась растрепанная баба – явно только проснувшаяся и сдуру выглянувшая на шум. В другом… Митя невольно дернулся. В черном квадрате окна смутно виднелись две маленькие фигурки, тесно, виском к виску, прижавшиеся друг к дружке. Видно, с испугу. Дети, чтоб их Жива любила! Самое навье лакомство!
«Жил мальчик – страшный ротозей… - невесть почему зазвучали в голове глупые детские стишки. – На крыши, облака, людей, заглядывался вечно он…»
- Дети! Закройте окно! – услышал он чей-то надсадный крик… Неужели свой собственный?
- А-а! А-а! А-а! – баба замерла в оцепенении, даже не пытаясь захлопнуть створку, и только выла пожарной сиреной, глядя на мчащуюся к ней по кирпичной кладке клыкастую-когтистую смерть.
Тварь подпрыгнула, оттолкнувшись от стены, повисла на подоконнике – пышный подол розового платья качался туда-сюда, как колокол. Когтистая лапа метнулась к непрерывно завывающей бабе…
Митя схватился за манжет рубашки…
Над его плечом свистнуло… и тяжелый нож вспорол воздух. Посеребренное лезвие прошило шелк розового платья насквозь, будто под ним и не было спины. Шелк с треском распался, и повис похожими на крылья розовыми лохмотьями. Кончик ножа высунулся из груди твари, как проклюнувшийся из скорлупы птенец. Болтающаяся на подоконнике мертвячка с хрустом и щелканьем скрутила шею – так что лицо поменялось местами с затылком– и распахнула пасть для нового вопля…
Второй нож вошел ей точно меж выломанных зубов, превращая убийственный крик в сдавленный сип и бульканье. Стоящий на перроне отец – не иначе как прямо из окна выпрыгнул! – вскинул третий, последний нож. И хладнокровно, как на тренировках в сыскном, швырнул его мертвячке в живот.
Нож с мягким чвяканьем вошел в плоть. Тварь отбросило назад, ее когти проскребли деревянный подоконник, оставляя в нем глубокие борозды, и она рухнула вниз, с глухим шмяканьем ударившись о землю под окном. Замерла. Розовое платье начало стремительно выцветать, словно пропадая во мгле.
"...он точно был уверен, что дверь «ретирады» закрыта. А сейчас она покачивалась туда… сюда… Точно изнутри ее придерживала робкая, неуверенная рука. И кажется… кажется… в проеме смутно виднелся женский силуэт."
Глава 7. Сон до Хацапетовки
Плавным, «кошачьим» шагом отец скользнул мимо Мити. Выдернул трость у сына из рук и настороженно потыкал в скорчившуюся под стеной неопрятную кучу. Хрустнуло… и тело с глухим стуком перекатилось набок, откидывая обтянутую лохмотьями высохшей кожи руку. Из-под стремительно чернеющего капора скалился старый желтый череп.
Выскочивший на крыльцо буфетной купчик икнул, округлившимися глазами глядя на скелет, и в тишине вдруг громко и фальшиво пропел:
Рыжий-рыжий, конопатый, убил дидуся лопатой!
Я тому его рубав, шо дидусь мой – лютый нав!
И сунул в рот стиснутый в кулаке огурец.
- Убрать посторонних с перрона! – сквозь зубы процедил отец.
- Расходитесь, господа, нечего тут смотреть. - размазывая по щеке сочащуюся из уха кровь, заторопился жандарм.
- Да-с, навья. – отец подобрал вывалившиеся из решетки голых ребер ножи. – Она же стервь, умертвие третьего порядка, сохраняющее слабые проблески прижизненного разума и способное к воспроизведению прежнего облика. И чего она вылезла? Могла б и отсидеться…
- Може, того… по причине прижизненного разума? Дурой была? –пробормотал жандарм. – Али оголодала в край… стерва!
