жди меня там. Я покажу как ими пользоваться.
Сбитый с толку Сольвейн ушел.
Шарлотта кокетливо улыбнулась:
— Ты не желаешь, чтобы повелитель видел меня, потому что ревнуешь?
— Если хочешь нырнуть в постель к нему — дело твое. Но ты кое-что должна знать. Наделяя нас своей магией, он получает абсолютную власть над нами. Приказы, подкрепленные ею, невозможно нарушить. Так что если ты ему понравишься, и он не захочет выпускать тебя из своей постели, то и не выпустит. Я не смогу тебя защитить.
Шарлотта растерялась:
— Но это же рабство? Злые чары! От них крестик не поможет?
Рейвен расхохотался.
— А от проклятия он тебе помог? Может, Вороны не способны зайти в церковь? У этого города свои законы, и наш нынешний закон — слово Великого Ворона.
— А если он скажет умереть?
— Значит, умрешь.
Шарлотта побледнела.
Рейвен посмотрел на дверь покоев Великого Ворона. Каким будет их новый повелитель? Какие приказы Рейвену придется исполнять? Впрочем, хуже, чем во Время Принца, уже не будет. Любой Великий Ворон лучше его отсутствия.
Но хорошо бы он все-таки был вменяемым.
После нервного срыва Льюис провалился в глубокий сон. Он не знал, сколько проспал, и не хотел просыпаться, но в какой-то момент его тело отказалось вновь погружаться в сон. Льюис лежал в большой двуспальной постели и смотрел в потолок. Он понятия не имел, где находится, и не интересовался этим.
Он убил человека.
Пусть он защищался, пусть пытался спасти госпожу Солону, но зачем было делать это с такой жестокостью?! Почему он вырвал Принцу Ричарду сердце? Он же не монстр какой, зачем было такое творить?
Льюис посмотрел на свои ногти. Они выглядели как обычно. Но стоило ему на секунду вспомнить, что он ими сделал — моментально почернели и удлинились. Льюис вздрогнул, и все пришло в норму. Он спрятал руки под одеяло.
Не надо вспоминать. И делать ничего не надо. Он просто будет лежать в этой теплой, уютной постели и спать. Может, удастся заснуть на сотни лет, как героине известной сказки. А когда проснется, никто не вспомнит о совершенном им убийстве, даже он сам.
В дверь тихонько постучали, после чего она распахнулась.
— Вы проснулись, повелитель? С добрым утром.
В комнату вошел Сольвейн. Он делал это не в первый раз, но раньше Льюис моментально закрывал глаза и делал вид, что спит, после чего Сольвейн уходил. Однако в этот раз он не стал притворяться.
В руках Сольвейна был поднос с чайником и двумя чашками. Он поставил его на прикроватный столик и коротко поклонился Льюису.
— Может, хотите чаю? Я пока открою шторы.
В комнату проник солнечный свет. Льюис искоса оглядел ее.
Большая. Роскошная. Чей-то богатый дом, похоже.
Сольвейн вернулся и наполнил чашку.
— Вам неплохо бы что-нибудь попить. Вы уже сутки ничего не пили.
Льюис промолчал. Но тут его носа коснулся приятный и знакомый запах.
Мята.
В горле было сухо, как в пустыне.
Льюис нехотя сел и протянул руку за чашкой. Сольвейн просиял, словно сдал экзамен лучше всех на курсе.
— Вы не возражаете, если я к вам присоединюсь?
Льюис качнул головой.
— Это было «нет» или «да»?
— Да.
Сольвейн налил себе чаю и присел на стул возле кровати. Он был очень похож на госпожу Солону: те же тонкие черты, большие голубые глаза и общая миловидность лица. Красивая внешность. Волосы, брови и ресницы были угольно-черными, а вот кожа — нездорово бледной. Он болен? Но тут Льюис понял, в чем дело: такая светлая кожа обычно бывала у блондинов. До проклятья Сольвейн Винтер им и был.
Льюис вздохнул и сделал глоток. Госпожа Солона часто делала чай с мятой, и Льюис полюбил его после приезда в город.
— Любимый мамин рецепт, — заметил Сольвейн.
— Как она?
— Уже пришла в себя. Она была безумно рада увидеть меня живым. Еще она спрашивала о вас. Мама беспокоится, как вы тут.
— Ужасно.
— Еще бы. Я думал, что умру, когда стал Вороном. Это же проклятье, приговаривающее нас к смерти. Но господин Рейвен объяснил, что жить или умереть, выбираем мы сами. Те, кто выбрали смерть, до убежища не добираются.
Льюис молча пил чай. Он не помнил, как вообще попал сюда. Кажется, шел, держась за Сольвейна и Рейвена. Но это не было его выбором, он просто следовал за ними, потому что не хотел оставаться в саду.
Но чьим же выбором это было? Кто заставил его вырвать Прекрасному Принцу сердце?
Льюис вспомнил свое жгучее желание жить, за минуту до неминуемой гибели. Тогда он заключил бы сделку даже с дьяволом, если бы тот пообещал сохранить ему жизнь. И он выжил. Кошмар закончился. Но не всем так повезло. Он вспомнил тела Воронов и Рыцарей, пожираемых чернильным пламенем. Было бы лучше, если бы он лежал рядом с ними? Нет, ничего подобного. Смерть слишком страшна. Жизнь, даже жизнь проклятого убийцы, несоизмеримо лучше.
Он все еще не хотел умирать.
Льюиса немного отпустило. Он устроился в постели поудобнее и заметил, что Сольвейн замолчал.
— Я сказал что-то не то?
— А?
— Вы больше не говорите со мной.
— А! Я не хотел мешать вам думать, повелитель.
Льюис поежился.
Повелитель. Он — Великий Ворон. На него пало самое страшное проклятье этого города, и с этим ему предстоит жить.
А как ему обращаться к новому знакомому? Господин Сольвейн? Господин Винтер? Просто Сольвейн?
— Мы ведь не знакомы официально? Я — Льюис Клемонт, студент. Снимал комнату у вашей матери.
— Сольвейн Винтер, поэт. Наверное. Я не успел стать каким-то известным поэтом до превращения в Ворона, а теперь мои стихи вряд ли издадут. Но никто не помешает мне их писать.
Льюис вежливо улыбнулся. Вернее, попытался, потому что губы его плохо слушались. Бедный Сольвейн. Такое будущее оборвалось. Хороших поэтов нередко приглашали выступать в богатые дома и даже брали на содержание, для развлечения знатных семей. Льюис не знал, хорошие ли у него стихи, но в остальном Сольвейн наверняка понравился бы публике. Он был красив, одет с иголочки, даже отрастил длинные, ниже лопаток волосы и сейчас изящно закалывал их простой медной заколкой. Такую длину носила богема: как раз поэты, писатели, артисты, менестрели и прочие творческие личности. Вольнодумцы и бунтари всех мастей, впрочем, тоже любили выделиться из толпы, но среди них можно было встретить, как длинноволосых, так и обритых наголо людей.
Льюис внезапно осознал, что он валяется в постели непричесанный, в мятой ночной рубашке,
